Декабристы. Беспредел по-русски - Алексей Щербаков Страница 9

А вот для декабристов понятие «свобода» заключалась в устранении или ограничении самодержавия. Человек из того же светского общества, не включенный в субкультуру, мог бы возразить: а на кой мне это надо? Мне и при царе-батюшке неплохо. А вот свой, слушая стихи, где говорится о свободе, все понимает. И делает правильные, с точки зрения «союзников», выводы.

«Тиран». В первоначальном смысле это слово означает правителя древнегреческого полиса (города-государства), который захватил власть, не имея на это других оснований, кроме грубой силы. Понятное, дело, что подобный узурпатор редко отличался гуманными методами правления. Отсюда и распространенное значение слова – жестокий правитель.

Александр I, конечно, пришел к власти при помощи государственного переворота, сопровождавшегося отцеубийством. Что было, то было. Но, как ни крути, он был законный наследник. Да и особой жестокостью его правление не отличалось. Да, было всякое, в том числе печально известные военные поселения. Но по сравнению с матушкой-Екатериной он был истинным гуманистом. Не говоря уже о Петре Великом, на которого декабристы разве что не молились. А вот в терминологии декабристов Александр стал «тираном». Почему? А так. Планы по насильственному изменению существующего строя надо ведь обосновывать не только с политической, но и с морально-этической, и с литературной точки зрения.

Забавно, что, строго говоря, тираном был Наполеон, от которого не все, но многие декабристы были без ума. К примеру, такие разные люди, как Пестель и Муравьев, откровенно «косили» под французского императора.

Тут можно привести еще один забавный эпизод. В оде Пушкина «Вольность» есть строки:

Самовластительный злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Читают на твоем челе

Печать проклятия народы,

Ты ужас мира, страх природы,

Упрек ты богу на земле.

Как следует из предыдущей строфы, да и из всего смысла стихотворения, поэт имел в виду Наполеона. А вот декабристы этого упорно не желали замечать и с восторгом цитировали это произведение. Что, кстати, вслед за ними делали те советские исследователи, которым очень хотелось «пристегнуть» Пушкина к революционерам.

Почему я так долго рассуждаю о проблеме субкультуры? Без нее многое в дальнейшем не очень понятно. Субкультура имеет свои законы. У людей, вовлеченных в нее, меняется система ценностей. Все свои – здесь. А вне – чужие, с которыми разговаривать не о чем. В результате человек начинает жить по законам этого мирка, все реже и реже задумываясь: а правильно ли он поступает.

В случае с декабристами дело усугублялось тем, что это была очень «семейная» революционная среда. Кто-то из семьи, внедрившись в нее, тащил туда же своих младших братьев. Тогда семейные связи были крепче. (Впрочем, и теперь люди часто ввязываются в разные сомнительные дела, подчиняясь авторитету старшего брательника.) Это хорошо видно по следственным делам декабристов. Один из родственников – серьезный деятель, другой (или другие) – крутятся рядом. Вот, к примеру, братья Кюхельбекеры. Старший, Вильгельм (друг Пушкина), – активный участник восстания на Сенатской площади, пытавшийся убить великого князя Михаила Павловича. Младший, Михаил, явившись на площадь, понял, во что вляпался, и уговаривал солдат разойтись. Но свою «пятерку» получил. Примерно то же – с братьями Бестужевыми. Трое из них были вполне убежденные бунтари. А вот четвертого, самого младшего, затащили за компанию. Он тоже на площади осознал, что угодил куда-то не туда. Потому-то один из всех не поехал на каторгу, а был отправлен в «горячую» точку – на Кавказ.

У субкультуры есть еще одна особенность. Раскрутившись, она начинает жить по собственным законам, вне зависимости от желания тех, кто стоял у ее истоков. Именно это можно наблюдать и на примере декабристов. Значительная часть членов (в том числе и основателей) Союза благоденствия впоследствии отошла от своих юношеских увлечений. Они благополучно перешли в категорию тех самых «обычных людей», которых так презирали. Но на их место пришли другие. И еще: если у истоков стояли своеобразные, но все же приличные люди, то потом рядами и колоннами повалила откровенная сволочь… Да и из стариков остались, прямо скажем, весьма мрачные личности.

Честно говоря, если уж проводить исторические параллели, то можно уверенно сказать: декабристы более всего напоминают не французских якобинцев и уж тем более не русских большевиков. А… советских диссидентов. Точнее, если говорить о времени Союза благоденствия, – элитную московскую фрондирующую интеллигенцию. Недаром эти граждане так любили декабрьских мятежников. Нутром чуяли своих.

Автор эти строк в свое время насмотрелся на так называемых диссидентов всех видов и родов. Утверждаю: это и в самом деле очень похоже. Они вот так же собирались по сталинским квартирам внутри Садового кольца, за хорошо накрытыми столами. Поругивали власть и почитывали самиздат. Одни потом остепенились и нормально влились в общество. Другие всю жизнь продолжали потявкивать из-за угла на власть, которая их кормила. Третьи затеяли серьезные игры. И началось подполье, в которое втягивались как-то невзначай. Ряды их стали пополняться завистниками, неудачниками, профессиональными бездельниками и откровенными сумасшедшими. Вся эта публика и стала определять лицо движения. Пошли тюрьмы и лагеря, где диссиденты наперебой закладывали друг друга [4]. Они думали, что являются героями. А оказались – предателями Родины… Такая вот диалектика.

К счастью, несмотря на все отчаянные попытки, героев из этой публики создать не удалось. Сейчас, несмотря на то, что вроде бы их идеи победили, бывшие диссиденты опасаются признаться в своем прошлом. Потому что в приличном обществе могут и морду набить.

Но вернемся в начало XIX века. Там до 1820 года все обстояло более или менее пристойно. А за спинами молодых борцов за свободу все явственнее вставали тени тех, кто если не направлял движение, то во всяком случае оказывал на него весьма сильное влияние. Чужими руками, разумеется. Но об этом я расскажу позже.