Дорога к несвободе. Россия, Европа, Америка - Тимоти Снайдер Страница 9

Взгляды старевшего в Германии и Швейцарии Ильина напоминали взгляды наследников Ленина. После 1924 года Иосиф Сталин сосредоточил власть в своих руках. Суждения Ильина о заразной порочности западной культуры в мельчайших деталях совпадали с суждениями сталинистов. Так, Ильин считал джазовую музыку заговором (“белая интеллигенция всех стран и народов танцует под негритянскую дудку”) с целью превращения европейских слушателей в безмозглых танцоров, не способных к нормальному половому акту. Газета “Правда” напечатала удивительно похожее описание [М. Горьким] опыта прослушивания афроамериканской музыки: “Человек-жеребец, размахивающий огромным фаллосом”. Хотя Ильин вел хронику сталинского террора, его отношение к закону и праву по сути сходно с отношением тех, кого он считал преступниками. Андрей Вышинский, гособвинитель на сталинских показательных процессах, считал, что “революционная законность требует гибкого и, так сказать, свободного”, “творческого” отношения к закону. Будущим контрреволюционерам, по Ильину, следовало бы действовать именно так.

Владимир Ленин

Иван Ильин

Ильин надеялся, что СССР не переживет Вторую мировую войну, однако после нее видел Россию во многом так же, как Сталин. Последний называл Советский Союз “родиной социализма”, и если бы СССР погиб, то у коммунизма не было бы будущего, человечество лишилось бы единственной надежды. Поэтому любая мера, направленная на оборону Советского Союза, оправданна. Ильин считал Россию родиной Господа, которую нужно сохранить любой ценой, ведь только здесь может начаться восстановление божественной цельности. После войны Сталин отдавал предпочтение русскому народу (а не Украине, Белоруссии, Центральной Азии, Кавказу, десяткам народов СССР). Именно русские, по Сталину, спасли мир от фашизма. По Ильину, Россия спасет мир не от, а с помощью фашизма. В обоих случаях единственным носителем абсолютного добра выступает Россия, а вечным противником – растленный Запад.

Советский коммунизм был разновидностью “политики предопределенности”, уступившей “политике вечности”. С течением времени образ России как путеводной звезды для всего мира уступил место образу жертвы бессмысленной враждебности. Вначале у большевиков не было государства, они вершили революцию в надежде, что мир последует примеру России. Чуть позднее они взялись за государственное строительство, чтобы сымитировать капитализм и преодолеть его. В 1930-х годах сталинистский образ будущего оправдывал гибель миллионов людей от голода и около миллиона расстрелянных. Вторая мировая война изменила сценарий. С 1945 года Сталин, его сторонники и преемники утверждали, что избиение собственного населения в 1930-х годах было необходимо для разгрома немцев в 1940-х годах. Но если 1930-е годы подготовили 1940-е, то отдаленное социалистическое будущее здесь ни при чем. С окончанием Второй мировой войны началось сворачивание советской “политики предопределенности” и переход к “политике вечности”.

Экономическая политика Сталина (форсированная индустриализация за счет коллективизации сельского хозяйства) обеспечила социальную мобильность для двух – но не трех – поколений граждан СССР. В 1950–60-х годах советские вожди перестали истреблять друг друга, и политика утратила динамичность. В 1970-х годах Леонид Брежнев, изобразив Вторую мировую войну апогеем советской истории, сделал логический шаг к “политике вечности”. Теперь граждан призывали смотреть не в будущее, а в прошлое, на победу их отцов и дедов в войне. Теперь Запад был противником не из-за капиталистического строя, который нужно было превзойти. Запад был враждебен, поскольку в 1941 году враг пришел с Запада. Родившихся в 1960–70-х годах граждан СССР воспитывали в духе преклонения перед прошлым, а Западу в этом культе отводилась роль вечной угрозы. Последние десятилетия коммунизма подготовили советских граждан к восприятию взглядов Ильина на мир.

Олигархам, пришедшим к власти после 1991 года, пришлось иметь дело с плановым производством при коммунистах, а следом – с идеями российских экономистов и алчностью российских лидеров. Положение ухудшило и американское кредо, будто рынок сам породит необходимые институты (а не что рыночной экономике нужны подходящие институты).

В XXI веке оказалось проще винить Запад, чем трезво оценивать положение России. Российские лидеры, критиковавшие Запад в 2010-х годах – те же самые люди, кто присвоил национальное богатство. Те, кто провозглашал с высоких постов принципы Ильина, – выгодоприобретатели, а не жертвы российского капитализма. Люди из окружения Путина позаботились о том, чтобы в стране не было верховенства права, поскольку они сами установили монополию на коррупцию и извлекли из нее выгоду. Идеи Ильина освятили радикальное неравенство в России, перенесли акцент политики с реформ на непорочность и помогли представить Запад постоянным источником духовной угрозы.

На идеях Ильина невозможно построить государство, но они помогли грабителям предстать спасителями страны. Идеи Ильина помогли новым лидерам назначать врагов и так создавать выдуманные – и, следовательно, неустранимые – проблемы (например, неизменную враждебность растленного Запада). Предположение, будто Европа и Америка – вечные враги, завидующие непорочности русской культуры, – чистый вымысел. Однако он порождает настоящую политику, цель которой – свести на нет успехи зарубежных стран, которых не могут достичь российские лидеры.

“Политика вечности” не способна принести бессмертие ни Путину, ни кому-либо еще. Однако она может вытеснить остальные идеи. Это и есть “вечность”: снова и снова одно и то же, скука и монотонность, любимые адептами из-за иллюзии, будто “вечность” принадлежит исключительно им. Конечно, ощущение принадлежности к группе (“мы” против “них”; “друзья” и “недруги”, с точки зрения фашистов) – самое распространенное из всех переживание; жить только им – значит пожертвовать индивидуальностью.

Между “предопределенностью” и “вечностью” находится лишь история, о которой размышляют и которую населяют индивиды. Если мы осмыслим “вечность” и “предопределенность” как концепции внутри истории, то поймем, что с нами произошло и что мы можем исправить. Мы видим в тоталитаризме угрозу не только своим институтам, но и индивиду.

Яростно нападая на индивидуальное, Ильин признает индивидуализм той политической добродетелью, которая делает возможными все остальные добродетели. Понимаем ли мы, что добро многолико, что политика предполагает разумную оценку и выбор, а не созерцание всеобщности? Видим ли, что в мире есть и другие люди, трудящиеся, возможно, над той же задачей? Сознаем ли мы, что индивидуальное бытие требует постоянного рассмотрения бесконечного множества фактов, постоянного выбора из множества непреодолимых страстей?

Добродетель индивидуализма проявляется в страданиях настоящего, но она сохранится лишь в том случае, если мы видим историю и себя в рамках истории, если принимаем свою долю ответственности.