Когда воскреснет Россия? - Василий Белов Страница 79

— Никакого Бога нет!

Я имел неосторожность возразить:

— Почему вы так думаете?

— А потому что нет, и все. Одни сказки… Какой там еще Бог?

— Если вы в Бога не веруете, то во что же вы веруете?

— А ни во что! Ежели Бог есть, то почему он допускает, что люди страдают? Я вон троих чужих детей вырастила… Чего вижу хорошего? Нет никакого Бога… И говорить про него нечего…

— Человеку дана свобода выбора — верить или не верить. Это ваше личное дело.

Она заговорила опять про троих, якобы чужих, детей, но Сортавала уже приближалась.

Я пошел искать вагон Виктора. Пришлось пройти по вагону трижды, разглядывая спящих отроков. Виктор сладко спал на боковой полке. Будить не хотелось, я присел на свободное место. Он пробудился сам, без моей помощи, но без его помощи мне нельзя было обойтись, пришлось бы долго искать пристань, чтобы плыть в монастырь. Пока мы завтракали в какой-то кофейне, он рассказал, как приехал в семинарию с Украины.

Сердобль ничем не заинтересовал нас, кроме дома художника Рериха. Я вспомнил про мадам Блаватскую, и на душе опять стало как-то муторно… Дурное состояние усугублялось дурацкой музыкой, звучавшей на катере. Кому жаловаться на эти дикие звуки? Кого просить, чтобы если не выключили, то хотя бы сбавили громкость? Некого. Надо, видно, терпеть. Жаждущий тишины, наблюдаю, не могу даже подремать. Туристы суетливы и беспокойны, они то и дело с криками бродят то на палубу, то обратно. Места впереди нас заняли две толстущих дамы с детьми. Трещат как сороки. Одеты как-то бесстыдно. Одна по-мужски. Обвинять женщин за то, что носят мужскую одежду? Мне казалось, что это несправедливо. Хотя такая мода никогда и не нравилась (сперва сапоги, шапки, брюки… А там и ухватки мужские, и словечки, жесты). Оказывается, еще Ветхий Завет говорит об этом очень определенно: «Да не будет утварь мужеска на жене, ни да облачится муж в ризу женску…» Теперь допускается все подряд. Дети вон то и дело что-то едят, грызут, что-то пьют. Мальчишка лет восьми взял на себя обязанность потешать взрослых. Мамаши хохочут, подкидывают двусмысленные вопросы. Обе играют своими детьми, словно бы куклами, развлекаются. Детки, видя такое дело, еще больше входят в раж.

Витя рассказывает мне о своей родине. На Украине у него родственники, отец и мать. Я предпочитаю спрашивать о семинарском быте и предыдущей поездке на Валаам. Судно, не торопясь, долго выбирается из ладожских шхер. Острова, обросшие лесом луды. Лудами называют здесь каменные лбы и площадки, уходящие в воду. Бессонные воды Ладоги веками лижут эти скалистые берега, веками плещутся в гранитных расщелинах, переливаются по каменным площадям. На протяжении многих тысячелетий вода разглаживала каменные морщины, упорно шлифовала эти скальные нагромождения. Образовались ровные обширные площадки, как бы округлые каменные лепешки правильной формы, слоистые выступы и даже лесенки и террасы. Возможна ли такая архитектура без высшего разума? Очень сомнительно!

Небо над Ладогой прояснилось, мы с Виктором вышли на палубу. Острова и сердобльские заливы остались в нашем тылу. Водная ширь мерцала светлыми бликами. Золотисто-синяя небесная даль сливалась на горизонте с ясными водами Ладоги. Какое, оказывается, грандиозное озеро! В Европе нет больше такого… Самый крупный запас пресной воды. Глубина и просторы позволяли нашим предкам называть Ладогу морем, как называли они морем Байкал. Не видно никаких берегов… Еще сильнее действует на воображение глубина этого моря, о которой мне сказали позднее. А вот как выглядит озеро во время сильного ветра: «Великолепна буря, когда при ясном небе, при сиянии солнца порывистый ветер передвигает влажные холмы на поверхности глубокого, широкого озера. Эта необъятная поверхность вся усеяна холмами лазуревого цвета с белоснежными, серебристыми гребнями. Смятенное бурею озеро представляется одушевленным.

…Ветер был очень свежий, быстро неслись под небом белые облака отдельными группами, как стада птиц, совершающих свое переселение осенью и весною. Величественна буря на открытом озере; и у его берегов она имеет свою краску. Там свирепые волны — в вечном споре с ветрами гневаются, грозно беседуют между собою, а здесь оне — в ярости на землю, с замыслом дерзновенным. «Смотрите, как лезет волна на берег», — говорил сопровождавший меня Коневский старец. Точно, волна «лезет» на берег. Это прямое выражение действия. И лезет она с упорством не только на берег отлогий — на огромную скалу гранитную, стоящую отвесно над бездною, от начала времен мира смотрящую спокойно на свирепые бури, как на детские игры. На сажень, на две сажени подымается волна по скале и в изнеможении падает к ея подножию в мелких брызгах, как разбитый хрусталь; потом снова начинает свою упорную, постоянно безуспешную попытку».

Неискушенный читатель ни за что не догадается, что описание бури принадлежит св. Игнатию. Знал ли и сам Белинский, кому из его современников принадлежали эти строки? Если великий критик и читал их, то, наверное, постарался не заметить, отбросить прочь. А ведь они и по духу, и по языку, и по самой обязанности родственны Пушкину, Тютчеву, Гоголю. И всей русской литературе. А разве сама-то литература не родственна и по языку, и по духу творениям таких людей, как святитель Игнатий? Не один ли народ породил всех этих писателей? Но никто не задумывается над таким интересным фактом. Вот и я зарисовку о буре прочитал всего лишь год назад и не знал, что писал ее православный святитель. Как не знал и того, что на Валаам приезжали не одни цари и наследники.

Назовите профессора Литературного института, который рассказал бы в своей лекции, как приезжал на Валаам французский писатель Александр Дюма. И знают, да не расскажут. Неведомо студентам и до сих пор, что бывали в монастыре такие великие люди, как Менделеев, Тютчев, Чайковский, художник Федор Васильев. А зачем приезжали сюда Миклухо-Маклай, философ Соловьев? Художники Куинджи, Шишкин, Коровин? Видать, было зачем…

Но вот украинский юноша, учащийся в ленинградской семинарии, по имени Виктор, показал мне далекую точку:

— Смотрите, это колокольня Преображенского собора.

Валаам тихо, медленно, однако же неотвратимо приближался ко мне.

* * *

Не мешает вспомнить, в каком состоянии духа, вернее, в каком душевном состоянии был я перед этой поездкой. Впрочем, говорить о духовном состоянии, поскольку это высшее человеческое состояние, имеют право одни подвижники. Даже многие верующие живут всего лишь душевной жизнью, а подавляющее большинство — вообще одной чувственной либо даже животной. Последние знают лишь сон, еду и похоть. Ну, может, еще физкультуру, телевизор и шаманские ритмы.

Когда-то начал я писать очерк под названием «Жажду мелодий». Речь шла о засорении эфира, о заражении эстрады дешевой, бездарной, зато ритмичной продукцией.

Чужеземной и доморощенной. Статью я не доделал, подоспела осень-93. Нынче многие люди жаждут уже не мелодий, а просто тишины. Некуда скрыться от дикого шума. Сколько их, разнообразных динамиков! Негде спрятаться от музыкальной халтуры «российского» радио, от бездарных шлягеров и жалких безголосых певцов, от бренькающих гитарных бардов и менестрелей. Они буквально преследуют. Дома сверху, снизу и с боков — соседи (стены не помогают). В телевизоре, на радио — хочешь ли узнать новости — и тут они. На улице, на базаре. Что ни киоск — то дикие звуки. В поезде, в самолете, на пароходе — везде долбят, визжат, вскрикивают. Кому не известно, что творится в Москве около Ленинградского и Ярославского вокзалов? Тут не слышны даже милицейские свистки. В какофонии, которую изрыгают десятки заглушающих друг друга торговцев, тонут вокзальные объявления. В лесу и там транзисторы. Повсюду, повсюду! Как тут не уехать в деревню! Там тихо. Там изредка можно услышать даже родную мелодию, русский напев…