Три допроса по теории действия - Александр Филиппов Страница 7

Я готов услышать любую критику и возражения моего понимания, но здесь я под работой вижу создание некой интересной конструкции, и потом – ради куража: зачем тогда жить, если не действовать? Жизнь берется в эстетических категориях. Это тоже очень интересная мысль В описании, как оно идет, постоянно упоминается этика Это для меня важно, и я ловлю каждое слово, каждый контекст, в котором упоминается слово «этика». Я вижу ее на отдельных отрезках, четко очерченных: это хорошо, это плохо, это порядочно, это непорядочно, здесь ты сохраняешь себя, здесь – нет Я сразу вижу этический комплекс. Но когда речь заходит о более обширных конструкциях, я вижу чистой воды эстетику – эстетика полноты жизни, эстетика удачливости или наоборот (неудачливость скорее некрасива, чем неэтична, скорее неизящна). И главное, я совершенно не вижу нависающей над этим крыши, оболочки идеи блага, когда понятно, что успехом является не то, чтобы эта шестеренка хрюкнула, и не то, чтобы мы их поймали. Я не утверждаю, что работы вроде той, что была у Ленина в ссылке (сел за статистику и написал «Развитие капитализма в России»), не было в вашем случае, я не могу этого знать. Но я не слышу этого в нарративе.

Павловский Г. О.: Кое-что пока оставлю в стороне, перенеся на следующий разговор. Например, сложную тему, что значит работа с Гефтером.

Гефтер, конечно, меня в ссылке жалел, но он не мог жить за меня. И скудость жизни взаперти собственной биографии – с добавленным драйвом этически мотивированных, но неосновательных действий. Я выпал в ссылку и хотел вернуться, не уточняя поначалу – куда, во что? Отсюда попытки выдумать фантомный пункт возвращения, из которого якобы выпал. Создавая в ссылке «переносной модуль» диссидентства, я только потерял время. Не додумывая того, к чему подошел перед арестом – тезисов о системности сверхдержавы, что она не перестраиваема в то, чего мы от нее хотим. Достаточно серьезные вещи я нащупал, и в ссылке мне следовало ими заняться, а не историей Древнего Китая баловаться в перерывах между сменами.

Для меня три года в Коми длилась небезопасная пустота, и скорее удивительно, что я излечил себя. Вернувшись в Москву в 1986-м, я встретил там арестованных в один день со мной ребят из левой группы «Варианты» [17] , из института старого Иноземцева [18] . Они все (кроме одного, Ривкина [19] ) раскололись, дали обвинительные показания, и их амнистировали еще в начале 1983-го. Но в 86-м году я нашел их полураздавленными людьми; и покойный Андрей Фадин [20] тогда мрачно спрашивал меня: «А ты что за ванька-встанька такой?»

Я не согласен со сведением диссидентства к эстетике риска и куража. Да, был драйв, был кураж, были детские скачки на взрослых танках, а было и неподдельное мученичество. Мы были партией большой мировой игры. Я и тогда знал, что мы играем не сами с собой. Мы играли с Политбюро, что укрупняло ставки. Я только перед арестом стал различать гигантскую игровую доску. До того я в упор не видел политики, сводя ее к теологии личного поступка. Советская махина была масштабна, ее инерция была колоссальна, и мы эту инерцию недооценили. Способа оценить ее у нас не было, ведь не было инструментов теории, связанных с политическим действием. Немногие имели видение советской системы как целого: Амальрик [21] , но он погиб, Зиновьев, но тот отъехал, или Сахаров, но уж очень специфический опыт. Никто концепцию советской системы не довел до концепции сомасштабного ей действия. Мы заплатили за это невежеством перестройки.

Брежневские годы ждут реконструкции той оборванной игры. Вот я, мальчик из Одессы – не из мощных московских родов Арбата, Кутузовского и Тверской, не из плейбоев столичной культуры, не из дома писателей на «Аэропорте», – легко общался с референтурой Брежнева. Жили мы страшно тесно, как в Древнем Риме. И то, о чем я говорил вначале – модуль выхода, прорыва, – было доведено до порога результативного действия. Никто не понимал, каким будет результат. Мы-то надеялись по ходу действия додумать цель. Но недодуманное обернулось утратой цели.

Филиппов А. Ф.: Я считаю, что это замечательные слова. По ходу действия додумать цель – гениальная формула.

Павловский Г. О.: И нередкая манера в русской политике.

Были люди кристально порядочные, которые сохраняли порядочность естественным образом, что для них и усилий не составляло. Были такие, которые, наоборот, из вредности сыпали песок в советские шестеренки. Были просто те, кто готовил себе отъезд. Все было. Но однажды эти живые фигуры и поставили себя в сильную позицию. С начала 70-х сложилась практика косвенного диалога с верхним кругом. Те думали, как с нами быть, при этом отчасти не отделяя себя от нас. Мы думали: «О чем с ними договариваться», пытаясь перевести это на язык действия. Не получилось у них, не вышло у нас. Но будь еще года два-три, может, и получилось бы? Я только после той истории с побегом по крышам, лежа в Склифосовском со сломанной ногой, увидел пустоту цели. Что именно мы делаем? Что жертва Валерия Абрамкина, великого человека, дает миллионам спящих в СССР?

Лежал я в Склифе в гипсе, с фальшивым паспортом, обдумывал это и читал. Книга Лимонова «Это я, Эдичка» тогда, в 1980-м, меня благотворно обескуражила. Ну и сломанная нога, конечно. Я стал видеть, сколько времени теряю на скачки у КГБ на загривке. И испугался, что потерял цель – апгрейд советской системы. Ведь она, бедняжка, нас породила, чтобы спастись, и, если мы не преуспеем, Союзу кран-ты. Весь следующий год я ходил с этим новым страхом, писал в самиздат и искал, как быть. Потом арест.

Но привычки к системной работе Движение не прививало. В этом его резкое отличие от всех русских движений, начиная с 60-х годов XIX века. Много толковых людей в Движении не работали, а бесстрашно выступали. Трудоголик Солженицын от всех отличался. Мы затянули с политическим самоопределением. А в 80-е нашло цунами перестройки и три поколения русского опыта смыло в ничто. Самиздат исчез, сетевые структуры 70-х со всей сложившейся вокруг них этикой перестали существовать, лидеры Движения потерялись и забыли себя.

В начале перестройки я не могу понять: из всего Движения (не считая Андрея Сахарова, разумеется) в Москве политически действовали лишь три человека, и все трое в прошлом были маргиналами – Григорьянц [22] , Новодворская и я. В 70-е годы никто из них не был значим – тогда царили титаны: Лариса Богораз [23] , Людмила Алексеева , Сергей Ковалев . Но в перестройку старики притихли, их не слышно было до Ельцина . А за это время «владыками дум» стали фарцовщики типа Коротича [24] .

В диссидентстве потерян опыт политического действия, все еще поучительный. И я не согласен с тем, что оно лишь вид неблагоразумия. Но сегодня у меня нет сил для аргументации. Оставим это на второй круг беседы.

Чечель И. Д.: У меня явное ощущение, что ты говоришь не только о диалоге с властью, но и о предложении «равенства гордого»(Ходасевич) с ней. Это требование разговора на равных.

Павловский Г. О.: Ощущение-то у нас было! Но как от ощущения реально выйти к разговору на равных с Политбюро? Когда в 89-м в Москве появился Адам Михник [25] , я оценил постыдную разницу нашего диссидентства и Солидарности. Я видел, насколько Адам уверенно отсылается к польскому обществу. С опорой на которое и действует. Субъектом для польских «инаков» была Польша. Этой Польше интеллектуал Михник адресовал свою философию действия и свою политику. Честной отсидкой он сохранил репутацию и мог выступить фигурой компромисса Солидарности с генералом Ярузельским [26] . Он и в Москву приехал с формулой «круглого стола», представляя компромисс общества с властью в Польше. Мы ничего подобного не добились, мы так даже не мыслили. Да, Гефтер дорожил разговором на равных и его требовал от власти. Но еще до ареста я говорил ему: для этого мы должны чем-то стать. Мало считать себя равными Политбюро! Применительно к Союзу как глобальной сверхдержаве наши действия не были продуманы. Мы упивались сильной игровой позицией, но сами почти не играли. И получился лишь яркий интеллектуальный флешмоб на ядерном складе конца холодной войны. От которого на память мне оставлена хромота – Бог шельму метит.