1993. Элементы советского опыта. Разговоры с Михаилом Гефтером - Глеб Павловский Страница 56

Горбачев интенсифицировал персональный модус системы, подведя к краху – и к иллюзии, будто все дело только в нем и в Ельцине! Беда в том, что сегодня эта персонифицированно-закрытая система закрепляет себя в виде государства, которое само станет персональным и именным! Для начала «государство Ельцина», но это лишь начало.

Ты говоришь «эта система» – какая? Всегда та же самая? Что она, при этом сама не меняется?

Кардинально нет. Перемены в ней можно выявить лишь в ряду ее неуходящих свойств. И между прочим, из ее моноприроды вытекает страшная сила персонифицируемости власти.

Я обсуждаю вопрос о пределах поставленного в твоей статье. Например, не симпатизируя господину Шумейко, можно признать, что если вы захотите освободиться от него, то и мы не прочь вашими руками. Тем более, вам это удобнее и легче. Сделав это, по возможности бескровно, убедив его. Мало ли у вас для этого рычагов? Думаю, Шумейко безумно раздражает Черномырдина.

Итак, перед нами новая государственная система. Между прочим, и новая особенность: при Никите и раннем Брежневе еще было правительство. При Горбачеве правительство начало становиться ничем. Теперь целая империя власти, Администрация Президента, смысл существования которой вообще непонятен. А там народу три тысячи. Чем заняты они все? Это же гигантская сила, которая приводит в движение и самого Президента.

Меня интересует эта наша система власти, которая в принципе не может стать демократической. Не хочет тоже, но больше не может, чем не хочет. И ее указами Ельцина превращают в фантом государства! Они уже выборы в Думу указами ввели, и, собственно, что там, кроме болтовни, осталось от Конституции еще не введенным? Всякая чепуха. Раз так, почему им было не провести в один день с выборами референдум по Конституции?

Что такое в этой системе сам Борис Николаевич? С одной стороны, он умственно ее не охватывает, не умея держать проблемы в комплексе. С другой стороны, движение проблем идет только через него, приобретая образцово-безумный вид. Откуда в системе возьмется комплексный лидер? Непонятно. Тот, кто действует с меньшим процентом безумия, с большим расчетом, хладнокровием и даст работать правительству?

В термине «эта система» запрятано утверждение, что она была ею всегда. Но ведь она была разной. И, по-разному обращенная к людям, предоставляла разные возможности сопротивляться навязанному. Либо мы это исследуем социологически, взглядом ученого. Либо пытаемся что-то с ней делать, идя в ее потоке. И тогда сами подбираем ей разумного лидера.

Она лишь испорченная сталинская система.

О да, и сильно порченая! Но когда ты пишешь в «Московские новости», ты же не говоришь прямо: господин Президент руководит порченой сталинской властью? Ты это упаковываешь в герметичную форму, которой можно не понять. Между тем власть боится быть вскрыта, боится рациональности. Это одно из ее уязвимых мест – страх.

Конечно. И боится, и будет сопротивляться. Эффективности она не потерпит.

Но при этом она пишет на флаге вещи, которые относятся к рациональной политической традиции: демократия, конкуренция, выборы. Ничего из этого она не допустит на деле! Тем самым она попадает в хорошо известную нам западню, как было с ленинской законностью и сталинской конституцией. Заемные ценности, подобно выборам, дают возможность разумным людям вклиниться в щель лицемерия и, раздвинув челюсти власти, вложить в нее нового лидера. Как горькую таблетку. Понимаешь?

Я смотрю теперь на вещи, прости, прагматически. Если есть возможность для русских обманом продлить свою свободу, передав другим шанс ею воспользоваться, шанс дать нации время себя обдумать, – это я предпочту тому, чтобы клеймить систему «сталинской». Она ведь и похуже Сталина может оказаться.

Это и моя заповедная мысль – освобождение рабов. Я сейчас говорю о том, что высвобождает нас от худшего в ее порчености.

Возьми советскую систему в аспекте освобождения советского раба. Эта система в классическом варианте сочетала в себе такие плохо сочетаемые моменты, как страх, заботу и повседневный патернализм. Проклинай «распределительную систему», но человек ее ощущал и как заботу, и как вериги. Система была еще и миродержавной – то умно, то по-хамски. И, несмотря на гигантские жертвы, даже благодаря им, она была очень результативна. Наконец, что органично для России власти, воспроизводя застрявшие экстремальные ситуации, она саму себя делала все необходимее. Власть стала экзистенцией жизни и деятельности. Леонид Ильич со своей одной извилиной довел до бессмысленного края, хотя сам редко в какую экстремальную ситуацию вмешивался. Впрочем, Чехословакии с Афганистаном стало довольно. Но при военных мощностях того уровня, которыми действительно можно решать судьбы мира, Брежнев был довольно сдержан. Далее в каждом из этих пунктов система начала портиться. Ее патернализм, миродержавность и интеллигентность становились все более асимметричны. Ничего нельзя было решить толком.

Лично трусливый Горбачев, в отличие от Брежнева, всюду разогревал экстремальные ситуации. Что нового в 1993-й? Только то, что в Москву пришел Вильнюс 1991 года, все эти убийства на улицах. Будто не убивали людей в Тбилиси, будто в Баку не палили из автоматов по балконам. Теперь русские воюют против русских. И нам важен вопрос: что, собственно говоря, происходит? Он важен именно с избранной тобой точки зрения, которая отчасти является и моей. Хватит этих пакостей, хватит лизоблюдства! Не поддавайтесь страху! Человек кое-что еще может, что немало для таких дней.