Муссон. Индийский океан и будущее американской политики - Роберт Д. Каплан Страница 52

Однако суждение, составляемое о всяком новом для нас месте, определяется тем, откуда мы в это место прибыли. Приехать в Калькутту из Дакки, столицы сопредельного государства Бангладеш, было все равно, что в годы холодной войны приехать в Западный Берлин из Восточного – я совершал подобное путешествие неоднократно. Исчезла унылая серость. Вместо заржавленных вывесок Дакки – изобилие гигантских, кричащих рекламных щитов, прославляющих «глобальную продукцию», сияющих по ночам, словно гигантские компьютерные экраны. В уличном движении Дакки преобладают рикши-велосипедисты, в Калькутте – новейшие автомобили. По улицам снуют крепко сработанные, прыткие желтые такси. Это «амбассадоры», производимые индийской компанией Maruti и оснащенные каталитическими конвертерами. Встречается много по-настоящему роскошных машин.

Но вот калькуттские рикши – истинный символ изощренной эксплуатации. Подобного не увидите и в Дакке. Человеческое существо едет в коляске, а другое человеческое существо, заставляющее эту коляску двигаться, не устроилось на велосипедном седле и не крутит педалей изо всех сил, но просто бежит – задыхаясь, перебирая босыми ногами во всю прыть, – бежит и влачит за собой коляску, словно лошадь или мул.

Калькутта может выглядеть непристойно. Однажды я покинул весьма изысканную – окна были сплошь залеплены коллекцией отслуживших свое кредитных карточек – городскую харчевню, где кухня была чисто эклектической – индийской и «глобальной» одновременно: там подавали кофейные коктейли «мокко» и местный сыр в маринаде. Я выбрался из помещения с кондиционированным воздухом на знойную и многолюдную улицу, двинулся вперед, стараясь не переступать через целые семьи, спящие вповалку на картонных листах, постеленных вдоль тротуара, чей асфальт преспокойно орошали мочой и мужчины, и женщины. За мной увязался какой-то молодой человек. Я прошагал несколько кварталов – и не сумел избавиться от преследователя. Молодой человек поднес к моей физиономии бумажный лист, перечислявший его успехи в производстве документальных кинофильмов, и принялся умолять: наймите меня! «Понимаю, сэр: это невежливо, – говорил он, – да что же делать? Наверное, вы сердитесь. Я перестану надоедать, но только если дадите мне работу». Он был одет опрятно, хотя и бедно: желал произвести хорошее впечатление. В Соединенных Штатах вам заботливо бросают никчемные рекламные буклеты в почтовый ящик, назойливо звонят по телефону, предлагая покупать всякую всячину, однако там можно порвать подсунутую брошюру или бросить трубку. На улицах Калькутты вас беззастенчиво донимают лицом к лицу – примерно так же в Америке стучатся в дверь непрошеные коммивояжеры. Увернуться от приставаний невозможно.

Калькутта свидетельствует: нищета неприглядна донельзя. О нищем не скажешь избитых слов «беден, да честен». Подобная бедность оглушает человеческую природу; она бессмысленна и однообразна. Бедняки, подобно мертвецам, невидимы, пока не появляются перед нами «во всей мерзости», точно «трупы в разрытой могиле», – так пишет Вильям Т. Фольманн, автор книги «Бедные люди». Намеренными, тонко рассчитанными повторениями книга разъясняет: бедность уродлива и ничем не любопытна. В бедности нет никакой романтики, ее не оправдаешь ничем – бедность ужасна [8].

На особый, извращенный лад кастовое деление дает личности кое-какие права и тем отчасти смягчает злополучье нищеты. «Индиец способен существовать лишь внутри своей касты и лишь благодаря ей. А вне своей касты он – пропащий человек; даже не человек, но изгой, полнейшее ничтожество», – говорит Мадлен Биардо, французский индолог середины XX в. Согласно индийской традиции, поясняет она, «человек ничего не значит сам по себе». Даже зажиточные семьи, владеющие просторными домами, склонны жаться друг к другу, обитать в одной и той же комнате, а остальные комнаты пустуют. «Страх играет значительную роль в этом стремлении сгрудиться вместе… безотчетный, безымянный страх; попросту говоря – боязнь оставаться наедине».

Хотя Биардо писала эти слова без малого 50 лет назад, она предвидела: кастовое деление, сосредоточенное в деревнях, не сможет сохраниться среди людей, выбирающихся оттуда и оседающих по большим городам, где недостаток жилой площади заставит патриархальные семьи «поредеть» [9]. Кастовая система разжижается, становление самодовлеющей личности отнюдь не завершилось – и пройдут еще долгие беспокойные десятилетия, пока новые, более радикальные виды общественного самоощущения – например индусский национализм или твердокаменный ислам – заполнят образовавшуюся пустоту.

Всепроникающая калькуттская нищета заставила хиппи застыть в ужасе. На всем протяжении 1960-х и 1970-х хиппи странствовали по Азии, но их пути пролегали поречьем Ганга на восток, в священный индийский город Бенарес (Варанаси), чтобы затем отклоняться к северу, в Катманду, столицу Непала – подальше от Калькутты. «С первого же взгляда, – пишет Мурхауз в книге “Калькутта без прикрас”, – этот город способен развеять любые романтические заблуждения насчет людского благородства и братской любви» [10].

Правда, мумбайские (бомбейские) трущобы еще хуже калькуттских – ибо там вчетверо больше обитателей, – однако мумбайские трущобы несколько строже отделены от зажиточных кварталов. А топография Калькутты не дает возможности увильнуть от бедноты: нищие и бродяги наводняют весь город равномерно.

Первые дни июньского муссона, когда удушливый зной чередуется с обломными ливнями, – самое подходящее время для того, чтобы сравнить оба разрозненных и неравных калькуттских мирка: в одном из них есть кондиционеры, а в другом – нет. Кондиционированный мирок принадлежит к уверенно идущей в гору всемирной цивилизации, а мирок, лишенный кондиционирования, – к жалкой повседневной действительности калькуттских улиц. Полтора миллиона горожан живут на расстоянии нескольких жалких метров от помещений, полных кондиционированного воздуха, и до конца дней своих не смогут проникнуть ни в одно из них. Порог изысканной кофейни, где угощают эспрессо, или уютного книжного магазина, торгующего недорогими изданиями классики, служит рубежом таким же внушительным, как и государственная граница.

В северных районах Калькутты вдоль тротуаров тянутся погонные километры навесов из мешковины или брезента. Под ними ютятся целыми семействами; старшие дети присматривают за младшими, пока матери идут в услужение, а отцы работают на стройках. Но хоть и безрадостны уличные сцены, а если вы отважитесь бродить среди бездомных, пройдете мимо этой вот приотворенной двери или нырнете под вон ту цепь, натянутую поперек мостовой, то обнаружите иную Калькутту: лабиринт прекрасных запущенных особняков, построенных в XVIII и XIX вв. тогдашними раджами и купцами. Стены поблекли от непогоды и времени, покрылись пятнами. Особняки умело сложены из кирпича в исламском, индусском и неоклассическом стилях; обрамленные колоннадами дворы густо увиты плющом, поросли иной зеленью. Крупнейший особняк – Мраморный дворец. Анфилады плохо освещенных залов, каждый из которых в период муссонов кажется жарко натопленной, изрядно прокоптившейся парильней, полны запыленными бельгийскими зеркалами, античными статуями, китайскими вазами, хрустальными канделябрами, кальянами и литографиями. Есть и четыре картины кисти Рубенса. Чудится, будто все в этом обширном дворце покрыто испариной… и что вся Калькутта являет собой странную свалку, где вопиющая бедность – лишь верхний слой залежалой гнили.