Когда воскреснет Россия? - Василий Белов Страница 46

Для того чтобы говорить о Толстом, да еще публично, надо иметь безоглядную самонадеянность, приправленную изрядной долей нахальства. Я страшусь говорить о Толстом. Что можно о нем сказать? Любое высказывание будет мелким, — либо совсем банальным по сравнению с тем, что сказал уже он сам. О нем не надо говорить, надо просто читать (читать и перечитывать, как любил говорить Николай Рубцов).

Мы почти не знаем Толстого, а то, что знаем, касается лишь его художественных произведений. Но ведь Толстой не только гениальный писатель, он еще и философ. Он же и величайший протестант, и пророк, и обличитель, и педагог, и теоретик искусства. Массовому читателю не известна стихия толстовского наследия, мы живем по принципу «нет пророка в своем Отечестве». Даже теперь, когда вроде бы ликвидирована политическая цензура, редакторы предпочитают Толстому Набокова и Ходасевича. А почему бы не напечатать в каком-нибудь журнале, например, толстовский трактат об искусстве?

Толстой говорит: «Утверждение о том, что искусство может быть хорошим искусством, но быть непонятным большому количеству людей, до такой степени несправедливо, последствия его до такой степени пагубны для искусства и вместе с тем так распространено, так въелось в наше представление, что трудно разъяснить всю несообразность его…

Мы привыкли к такому утверждению, а между тем сказать, что произведение искусства хорошо, но непонятно, все равно что сказать про пищу, что она очень хороша, по люди не могут есть ее. Да, отвечают на это, вы еще не принимаете этой линии, потому что вы неразвиты, и потому вы лишены этого удовольствия, мы же хотим доставить вам это высшее удовольствие, которое вы не знаете, а мы знаем». «Кто это мы? И кто это вы?» — гневно спрашивает Толстой и так говорит о кучке людей, присвоивших исключительное право судить об искусстве: «Это крошечная кучка людей — паразитов, пришедшая к сознанию того, что нет Бога, нет смысла в жизни, что надо уничтожать себя, пока жив, наслаждаться, чем можешь». В другом месте Толстой говорит, что «чувства правды, красоты и добра независимы от степени развития». «Как только художник, да и всякий работник в духовной области позволяет себе сказать: меня не понимают не потому, что я не понятен (т. е. плох), а потому, что слушатели, читатели, зрители не доросли до меня, так он, с одной стороны, освобождает себя от всяких истинных требований всякого искусства, а с другой стороны, подписывает себе смертный приговор, подрывает в себе главный нерв искусства». Толстой писал, что «обеспечение художников в их материальных нуждах есть самое губительное для производительности художника условие», что «художник будущего будет жить обычной жизнью людей, зарабатывая на свое существование каким-либо трудом».

К сожалению, даже Толстой не избежал некоторого нигилизма по отношению к своему времени и некоторой идеализации будущего. Да, гений Толстого не избежал разлагающего влияния новейших экстремистских идей, но гений его со всей своей мощью сопротивлялся такому влиянию, сопротивлялся прежде всего с помощью проповеди нравственности, самоочищения и самосовершенствования.

Что бы сказал Лев Николаевич о Чернобыле? О гибели Арала? О строительстве каналов Волга — Чограй и Дунай — Днепр, о затоплении обширных пахотных территорий и о гибели русских лесов? Мы знаем примерно, что бы он сказал при виде всего этого. Это очень легко представить. Труднее предположить, что бы он сказал, если бы знал, что всего через 2–3 пятилетия после его смерти мы разрушим тысячи прекрасных культовых сооружений и не менее прекрасных гражданских памятников. Стал ли бы он так яростно громить русскую православную церковь? Осмелюсь предположить, что не стал бы.

Противоречия между художественным образом и идеологической установкой его создателя случаются, вероятно, не только у средних талантов, но и у гениальных художников толстовского масштаба. Но я не смог бы представить А. С. Пушкина, например, в роли воинствующего антиклерикального деятеля… Зато толстовская проповедь самоусовершенствования звучит сейчас удивительно современно, даже злободневно. О какой перестройке может быть речь, если каждый человек сам, не дожидаясь указаний сверху или со стороны, не разберется в себе, своем окружении, в своем прошлом и настоящем? Толстой примером всей своей жизни призывал к нравственному максимализму, его совесть постоянно пульсировала, заставляла его ежедневно словно на горячие угли ступать дальше на пути самосовершенствования.

Никто и ничто не поможет человеку стать лучше, кроме его совести, никто не поможет ему даже просто захотеть стать лучше, если не разбужена его совесть.

Давайте же и мы по примеру гениального писателя ежедневно и ежечасно слушать внутренний голос своей совести, нельзя делать вид, что голос этот совсем слаб, его, мол, не слышно… Прислушаемся к себе и обязательно услышим. А однажды услышанный, он звучит все громче и громче.

Из телевыступления на вечере в Останкине, 1990