Заметки пожилого человека - Евгений Сатановский Страница 45

Редьярд Киплинг про таких писал в «Книге джунглей». Его, судя по не оставляющему никаких сомнений в том, что он по их поводу думал, описанию, эта шумная бестолково-поверхностная публика, полагающая себя «общественностью», сильно доставала. Судя по происходящему, крупного зверя они из отечественных джунглей вытеснили полностью. Политологи и политтехнологи, журналисты изданий, о которых никто ничего не вспомнит на следующий день, парламентский, правительственный и более мелкий планктон… Да хоть бы и премьер с его уверенным голосом и страстью к чтению популярных лекций на любую тему. Не говоря об оппозиции, точнее людях, называющих себя ею на том основании, что они лишены доступа к кормушке и не могут к ней прорваться. Разве что Первый другого биологического вида, что чувствуется. Но поскольку подбирает кадры из этой, кружащей по его окружению и вокруг него стаи, опираясь на никому не ведомые принципы, она такая, как есть. И результаты у неё такие, как они есть. Малозаметные и раздражающие.

Киплинга обычно читают в детстве. И зря. Исключительно полезное для взрослых чтение. Как и Дюма с его «Тремя мушкетёрами», быть может, лучшей в мире книгой о дружбе. А также Сетон-Томпсон, звери которого куда человечней и интересней стольких персонажей, которых мы можем встретить на жизненном пути… Книги о животных, если их авторы по-настоящему талантливы, хороши тем, что скучными не бывают. А сказки это, вроде «Винни-Пуха», или рассказы о зверях и людях Джеральда Даррелла – неважно. Талант рассказчика – великий дар. В лагерях он спасал многих и спасать ещё будет. И в пионерских-скаутских. И в концентрационных – у нацистов. И в отечественных, которые концлагерями не называли, хотя на деле они ими были. Но у нас это просто – лагеря. Политических там больше нет (практически нет), но есть прочий народ, помянутый Солженицыным в тех книгах, которые можно читать без неловкости за автора. «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ». Прочее на думающих людей, знающих историю, производит странное впечатление.

Не то чтобы автор имел какие-нибудь личные претензии к Александру Исаевичу. Писал он то, во что верил. Наверное. Всё, что писал, делится на три категории. Советский период. Подполье, угроза, стресс и личный опыт. Очень сильно. Эмиграция со всем, что ей сопутствовало, включая тщательно формируемый образ вермонтского гения и консервативно-националистическую конъюнктуру. И искренняя неприязнь к откровенно нелюбимой родине. Как к мачехе, которую терпеть не можешь просто потому, что она есть и не такая, какой себе представляешь маму. Особый дар: не видеть хорошего в реальности и конструировать для себя особое, невиданное, не имеющее отношения к настоящей жизни прошлое, «которое мы потеряли». Не один Солженицын отдал этому дань. И не только в своих поздних книгах. Патриотические кинематографисты тоже немало способствовали. Большие были любители подгонять реальность под собственные пожелания. Профессия такая. Но о кино разговор особый. И если до него дойдут руки… Хотя вряд ли.

Третий период – возвращение. Советской власти нет. Вернулся триумфатор. Во френче и с правильной с точки зрения образа бородой. Медленно вступая в пространство для политических и социальных экспериментов, которое представлял собой остаток Советского Союза, именуемый Российской Федерацией. По идее, следовало ждать, что его немедленно назначат императором Всея Руси, Спасителем Отечества и Куратором его преображения из поруганной жидовско-большевистскими ордами несчастной земли в Святую Русь. Но как-то обошлось. Борис Николаевич занят был. Все остальные, из числа лиц влиятельных и хоть на что-то способных, тоже. Приватизацией. Борьбой за власть – иногда трагически кровавой, иногда фарсовой, в партиях, партийных блоках, альянсах парламентских и непарламентских, неважно. Кто-то воровал. Прочие работали как проклятые, стараясь выжить, обеспечивая семьи элементарным, или, если им со специальностью повезло больше, чем прочим, и осваивали мир, которого при СССР никто не видел. Попадавшие туда командировочные были бедны как церковные крысы и копили как проклятые – им было не до курортов, театров и музеев.

Соответственно, власти было не до того, чтобы делиться полномочиями в переустройстве страны. Она её под себя кроила и перекраивала, периодически отвлекаясь на стрельбу – то по парламенту, то по населению, если оно где-то не понимало собственного счастья. Что трибун и пророк вернулся – это с политической точки зрения было хорошо, благо он удачно вписался в поиск национальной идентичности, которая была нужна начальству до зарезу. Зачем, дело другое. Но считалось, что без неё никак. Отчего гуру приняли тепло и с почётом. Дали место в культурном истеблишменте. С точки зрения общечеловеческой даже правильно. Хотя про ГУЛАГ Варлам Шаламов писал сильнее – но был совершенно непригоден для общественно-политической сцены. Про перспективы отлично писал Войнович, хирургически точно предсказавший будущее России в «Москве 2042». Но был избыточно ироничен и не проникнут пафосом величия державы. Да и фамилия у него была нерусская. Не еврей хотя бы, с сербскими корнями, но не то. А тут было то. Так что Александра Исаевича вписали в живые классики, посетили на высшем уровне, и он продолжил писать. А как известно по Окуджаве, «каждый пишет, как он дышит».

Автор приносит читателю искренние извинения за то, что, начав с общих материй и книг, лично для него интересных, перескочил на конкретного автора, не самого выдающегося мастера слова в русской литературе (что бы его близкие по этому поводу ни думали), но из песни слова не выкинешь, а калам так устроен, что если какая идея пришла и зацепила, пока не распишешь, на другие не свернёшь. Пробовал – не получается. Мысль штука хитрая, кружит, как лисица по свежему снегу, петлями. То в одну сторону. То в другую. Уйдёт невесть куда, но под конец вернётся к началу разговора. Вроде Уробороса, змея, свернувшегося вокруг всего мира, но, очевидно для устойчивости, прикусившего собственный хвост. Так что вернёмся к Солженицыну. Благо, теперь его велено изучать в школах, так что детям будут его недетское творчество внедрять с той силой и энергией, с которыми в России всегда идут уроки русской литературы, по итогам которых все изучаемые произведения ненавидят вполне искренне, пародируя их и высмеивая. Что с них взять. Дети. Хотя фальшь и устаревшее чуят на раз – никакие литературные критики не справятся.

Подробный и тщательный разбор творчества и жизненного пути Александра Исаевича будет предметом забот его историографов, которые у него есть. В каком виде он и его книги останутся – и останутся ли в истории мировой литературы, вопрос особый. Поскольку он не Гомер, не Шекспир и, да простят автора поклонники произведений такого рода, не Пушкин. Скучные они, во-первых. Что же до исторической канвы… Было бы полезно и замечательно, если бы он, коль скоро таланта Дюма-отца или графа Толстого ему Б-г не дал (что не дал – вещь очевидная), писал только про что-то, что лично знал. Так как если был где-то первым, как Колумб или Магеллан, ничего большего для вечности не надо. Да и если б ограничился американским периодом, сошло бы. Но плоть человеческая слаба. И человеку вечно кажется, что лучшее у него впереди. А уж если вокруг сплошные овации, сам Б-г велит оправдывать ожидания толпы. Соответственно, по возвращении в Россию были «Двести лет вместе», в которых, как в зеркале, отразилось отношение к евреям националиста, который ни их, ни истории, в том числе собственной страны, не знает и знать не хочет. Но на высшее знание претендует настойчиво, чтоб не сказать нахраписто.