Настоящий Лужков. Преступник или жертва Кремля? - Михаил Полятыкин Страница 41

Ровно через год после обращения и после возбуждения уголовного дела, после еще одной публикации, разговоров с начальником службы собственной безопасности ГУВД С. Черных, встречался с «коллегами» из пресс-центра ГУВД. В кавычках, потому как наших коллег не может быть по определению — они «нарисуют» про тебя все, что велит начальство.

В конце концов дело отправили по месту жительства, где за него никто не хотел браться до моего обращения в прокуратуру, пригласили к следователю 176-го о/м, что в Солнцеве, по фамилии Худяков. Снова «с моих слов записано верно», снова он трепал меня на том, сколько пил, где и с кем, а в самом конце этой «приятной» во всех отношениях беседы признался, что до того, как меня пригласить, и пять, и даже шесть раз все, что было в папочке, перечитал и знал наизусть.

— А что же вы меня трепали? — спрашиваю.

— Порядок такой, — отвечает.

— И последует по порядку? — спрашиваю.

— Искать будем, — отвечает. И продолжает: — Укольчик вам точно в почку сделали. Такие процедуры в криминалистике хорошо известны. Хотя, сразу скажу, найти непросто.

— Разве?

— А вы как думаете?

— Я думаю, что проще дела и быть не может. Опросите бабушек, которые стояли на вахте в моем офисе в день покушения, память у бабушек, сами знаете. Они опишут мне человека, которого я встретил в тот вечер, и вспомню его. А дальше — дело техники. С подобным случаем справился бы ваш стажер. У вас есть стажер?

— Нет, а что?

— Возьмите меня своим стажером, выдайте пушку, ксиву, я вам за месяц все раскрою.

— Не думаю, — твердо отрезал следак и выпроводил меня вон из своего вонючего и засранного кабинета.

Вскоре картина повторилась. Ни одного, как у них говорят, следственного действия он не произвел, даже не опросил моего водителя, не говоря уже о бабушках на вахте. Ждал я, ждал этих самых действий и не дождался. Решил немного подкрутить ситуацию. А что бы вы сделали на моем месте? Хотя лучше бы на нем никогда не оказаться. У самого главного мента побывал, всех генералов МУРа прошел, восемь раз рассказывал, что со мной произошло, по сути ничего не требуя. Скажите, просил я, где мои окровавленные штаны, где акт их экспертизы. Может, мне все, что произошло, попросту приснилось или я это придумал, как какой-нибудь писатель-фантаст. Но никто ничего говорить не хотел, штанов не было, акта тоже.

— А вообще-то они были? — резонно может — и имеет право — спросить дотошный читатель.

— Конечно, — отвечу я с уверенностью, поскольку куча людей их видела и держала в руках. И если моя жена как лицо заинтересованное — в чем, кстати, заинтересованное? В том, чтобы истина никогда не восторжествовала? Не думаю. Думаю, наоборот. Но ведь в такой заинтересованности нет ничего не только противоестественного, но и противозаконного.

Брюки видели мой хирург Хестанов и лечащий врач 17-й городской больницы, что в Солнцеве. Их передала в руки следователям Петровки, 38, сотрудница редакции З. Корытько. Кстати, как я уже написал, никакого протокола изъятия вещдока в этом гнезде насилия, интриг и вранья составлено не было. Вот вам — знаменитая Петровка, 38. Или в самом деле ментовская публика деградировала и не в состоянии уже исполнить профессионально и самой малой необходимости.

А ведь по большому счету это есть должностное преступление, преднамеренное затягивание следствия или попытка пустить его по ложному пути. Сколько раз приходилось видеть в фильмах, правда больше американских, как большие чины чинили препятствия чинам младшим при расследовании дел, связанных с наркомафией, коррупцией властей и полицейских чинов. У них это возможно, у нас — никогда. У нас если чин большой — значит априори безгрешен. А на самом деле у него просто гораздо больше возможностей закопать любое дело, зарубить любое начинание, привлечь связи гораздо более высокого уровня. Весь секрет коррумпированности в высших милицейских сферах именно в этом, именно в возможности проделывать на своем посту, в своем кресле любые штучки. Без опаски, без оглядки на кого бы то ни было, без всякого сомнения в том, что уличить тебя никто не сможет. Ну, разве что другая, более крутая по части связей с высшим руководством и более богатая за счет вливаний от криминальных структур команда возьмет верх в борьбе за власть. Тогда возможны, как говорится, варианты.

Короче, загнанный в угол, я написал злую заметку под названием «Кого бережет их милиция», где изложил примерно те мысли, которые излагаю здесь. Там же я написал, что город Питер как криминальный центр в подметки не годится Первопрестольной. Потому что в Питере слабее криминальные связи между властью и бандитами, что в Москве эти связи гораздо крепче и гораздо тоньше, что и выражается в меньшем количестве заказных убийств; зачем убивать, если всегда можно договориться?

Позже я узнаю, что эту заметку, с отчеркнутым абзацем про Москву, положили Ю. Лужкову на стол со словами:

— И вы считаете его до сих пор своим другом?

Он ничего не ответил, молча прочитал отчеркнутое, а в течение дня мои «доброжелатели» то и дело напоминали ему о моем проступке. Если бы это случилось лет пять назад, когда он в отношениях с людьми был совсем другой, он бы велел соединить его со мной и в лоб спросил бы, что это значит. И тогда я бы все объяснил.

Он звонить не стал. За последние годы он сильно изменился, изменился и круг приближенных к нему людей. Времена, когда ему запросто, как простому смертному, можно было возразить, давно миновали. Мне по барабану дворцовые интриги, а после того, как власти меня кинули, я вообще перестал появляться в доме правительства города на Тверской, не ходил ни на какие мероприятия, которые оно проводило, помня предупреждение: «пусть сидит тихо». Меня никогда не интересовало, кто, где, что про кого и кому сказал и что кто кому ответил. Я всегда был выше этого и считал, что все про человека должно сказать то дело, которое он делает. Если умеет и делает его хорошо, если, несмотря на интриги, поборы, неприятности, шантаж, сплетни за спиной, дело неуклонно продвигается, то значит все нормально. Шелуха осыплется, труха развеется, молва утихнет, а дело останется.

Но такое убеждение в наше время и в нашем городе — это нонсенс. Так жить нельзя. Как там, у незабываемого злого черного гения всех революций? «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», — утверждал он и, похоже, был абсолютно прав. Уединившийся Лев Толстой пришел к полному разладу с самим собой и плохо кончил. Сбежавший от людей Солженицын перестал быть нравственным компасом общества и непорочным кумиром толпы. Хотя толпа и не понимает, что писатель он вовсе никакой, но приветствует и почитает его внутренний стержень и сопротивление режиму. Но ведь сопротивляться он начал в силу определенных обстоятельств, которые мне, например, вовсе неведомы. Зато я хорошо помню его «Один день Ивана Денисовича», где ни о каком, даже внутреннем сопротивлении, не говоря уже о хоть как-то выраженном внешнем, нет и речи. Напротив, все там подчинено мысли о непротивлении злу насилием, о необходимости смириться с обстоятельствами и надеяться на лучшее, которое должно явиться независимо от твоей воли, твоего желания, твоих усилий. От тебя требуется только одно — выжить, высуществовать, выкарабкаться.