Очерки теории идеологий - Глеб Мусихин Страница 40

Драматические события, связанные с решением вышеозначенной альтернативы, широко известны. Если в протестантских странах (таких как Англия и Пруссия) решение вопроса в пользу государства было предопределено, то в католических странах (таких как Франция) католическая церковь проявляла притязания на идейное первенство, поэтому государство стремилось к формальному исключению церкви из политического пространства путем отделения ее от государства и провозглашения светского характера последнего.

Но при любом стечении обстоятельств государство и его конкретные представители были поставлены перед необходимостью создания идеологической платформы как структурного понимания отношений государства с подданными (гражданами). Данную платформу можно условно назвать «конституционной идеологией». Последняя конституирует представление нации о самой себе и одновременно является инструментом для формирования данной нации.

Соответственно, одной из ключевых целей правительства как правящей группировки становится информирование населения о такой «конституционной идеологии». Без распространения данной информации политика управления становится если не невозможной, то во всяком случае крайне непредсказуемой и опасной, так как чревата постоянным непониманием со стороны общества и негативной обратной связью от него. При этом речь не идет только о собственно конституционном тексте или хартии, это касается всей системы регулирования и организации общественной жизни и деятельности политического сообщества [52]. Это относилось не только к миру ценностей, но и к конкретным механизмам реализации политических решений. Граждане попадали под идеологическое воздействие государства через разные сферы повседневной жизни – от типичных образцов массовой культуры, транслируемых через школьное образование, до тех или иных форм собственно политической жизни (начиная с призыва в армию как приобщения к государственной системе обеспечения безопасности и заканчивая избирательным правом как способом включения в механизм принятия государственных решений).

Помимо «конституционной идеологии», правящая элита берет на вооружение «национальную идею», давая новому политическому сообществу имя нации, хотя воздействие последней на обоснование политического господства не стоит модернизировать. Как это ни странно, но первоначальное привлечение национального компонента в механизм государственного управления во многом имело не социально-культурный, а инструментальный характер [53]. В этом смысле первоначальное соединение политического и национального было (с современной точки зрения) достаточно искусственным (если не сказать – принудительным), но самими участниками данного синтеза не воспринималось (до определенного исторического момента) как искусственное. Достаточно вспомнить, что болезненные споры о национально-языковой принадлежности Эльзаса и Лотарингии между Францией и Германией начались только в XIX веке [Hartweg, 1989, S. 507–514].

На первых порах политический и юридический компоненты явно доминировали над собственно национальными. Это легко понять на примере становления «национального языка». Распространение «государственной идеологии» требовало унифицированной языковой коммуникации, подвластным должно было быть понятно, о чем говорит власть. Это привело к необходимости узаконения государственного языка, которое хотя и опиралось на определенный языковой контекст, но без особого бережного отношения к последнему. Языковое многообразие государств было, как правило, повсеместным явлением для Европы начала Нового времени, но все языковые варианты за рамками административно утвержденного государственного языка вытеснялись с политического и даже культурного поля в сферу архаичных диалектов. Язык, выбранный в качестве государственного (национального), получал поддержку «административного ресурса» (система образования, литература, театр, периодические издания). Другие языки теряли не только (и даже не столько) культурное значение, но прежде всего юридический статус языка, превращаясь в просторечье (читай – безграмотность). Естественно, что владение национальным языком становилось обязательным условием принадлежности к политической элите. Как показывает европейская история, те страны, в которых данная языковая унификация не происходила (например, империя Габсбургов), были обречены на неустойчивость и распад. Исключением является Швейцария, которая смогла использовать конфедеративную идею вместо национальной.

Однако сразу отметим, что инструментальный способ создания политического сообщества по определению является ущербным, а само сообщество неизбежно носит фрагментарный характер, так как невозможно добиться интеграции граждан в конституционную систему путем простой ликвидации прежних общественных структур и трансляцией новых правил. Необходим механизм реального (пусть даже частичного) участия в конституционной системе. И основным западным «политическим изобретением» подобного рода стала партийная форма участия. При кажущейся простоте партии как форма политического участия вобрали в себя массу качеств. Партии одновременно могли быть способом участия в конституционной системе (даже если это участие допускалось только как оппозиционное [Groh, 1973]), а также отражением определенной социальной идентификации с теми или иными частями нации.

Партии одновременно подпитывались и ограничивались конституционно закрепленными способами приобщения к власти, но в то же время апеллировали к праву независимого развития общественных сил. Кроме того, именно партии исторически поддерживали и культивировали универсальные качества тех социальных слоев, в поддержку которых они (партии) выступали. Таким образом, партии, конечно, не были естественным структурным элементом общества, развивавшимся в условиях становления современного государства, они были интерпретаторами конституционной системы, опиравшимися в своих интерпретациях на те или иные социальные основания.

Можно сказать, что партии стали результатом своеобразного национального и социального моделирования, порожденного сводом общих (конституционных) правил. Так, социалистические(рабочие) партии никогда в социологическом смысле слова не были частью рабочего класса, но являлись носителями абстрактного мировоззрения пролетариев той или иной страны. Религиозные католические партии не были «политическим орудием» в руках католической церкви, но являлись носителями абстрактной (и всегда национально окрашенной) идеи католицизма.

Примечательно, что зачастую формирование современных политических партий шло не в логике развития групп интересов, но использовало конституционную логику правового государства: внутренняя репрезентативная система, права и обязанности членов, централизованный механизм принятия решений, блокирующий индивидуальное несогласие. Более того, с определенного момента именно партии (прежде всего либеральные) начинают претендовать на обладание истинным пониманием «конституционной истины». Наиболее примечательным в этом смысле является высказывание Джозефа Чемберлена в 1870 году: «Мы надеемся, что уже не за горами то время, когда мы сможем увидеть то, что можно назвать заседанием действительно либерального парламента вне имперской легислатуры, и в отличие от нее избранного путем всеобщего голосования и с некоторым вниманием к честному распределению политической власти» [Marsh, 1994, р. 37].