Щит и Меч нашей Родины - Михаил Ходаренок Страница 22

Отметим, что, например, во время Второй мировой войны в германских вооруженных силах не было политзанятий, политбойцов, политруков, комиссаров, военных советов и их членов, практически никто не занимался политработой в ее советском понимании, однако боевой дух, дисциплинированность, уважение к начальникам, товарищеские отношения между младшими и старшими, стремление во что бы то ни стало выполнить поставленные боевые задачи присутствовали в вермахте до самого последнего дня войны.

Аналогичным образом обстояло дело и в вооруженных силах антигитлеровской коалиции, где, насколько известно, никто не писал перед боем заявлений типа «хочу идти в бой консерватором» или же «в боевой поход намерен пойти лейбористом», а воевали умело, храбро, с достоинством защищая свои монархии и демократии. Не было никаких обращений военных советов, митингов в привычной нам форме, клятв и многого другого, столь характерного для жизни нашей армии и флота. Тем более в армиях антигитлеровской коалиции не могло и в принципе появиться столь любимого нашими политработниками призыва в бою: «Коммунисты, вперед!»

Ранее внушалось, что это одно из достаточно эффективных средств воздействия на создавшуюся в сражении обстановку. Однако если вдуматься в этот клич без былых предубеждений, то на практике получается несколько обратное: значит, замысел боя и принятые командирами решения оказались неверными, усилия родов войск и сил несогласованными, огневое поражение непродуманным и остается только одно – исправить допущенные в бою просчеты и недостатки личной храбростью членов партии. На деле же такие призывы чаще всего кончались только одним – гибелью рядовых коммунистов и невыполнением боевой задачи. Фанатизм в бою, как известно, почти никогда не дает долговременных результатов.

Таким образом, эффективность боевых действий от отсутствия партполитработы у наших союзников и противников в годы Второй мировой войны никоим образом не страдала и потери ни в какое сравнение не шли с огромными потерями на фронтах Красной Армии. Это поневоле наводит на мысль, что действенность политработы во многом является элементарным вымыслом самих же комиссаров. И помощь боевых листков и стенгазет в выполнении оперативных задач примерно равна нулю. Пожалуй, это отчетливо понимали и в те годы. Ценность тех или иных начальников и их структур рассматривали на войне в основном по их вкладу в конечный успех боевых действий и операций. Если присмотреться даже к воинским званиям членов военных советов фронтов на заключительном этапе Великой Отечественной войны, то, как правило, «главный комиссар» фронта был в звании не выше генерал-лейтенанта, в то время как командующий инженерными войсками или, скажем, артиллерией был генерал-полковником. В целом это не вызывает сомнений: талантливо разработанный и мастерски воплощенный в жизнь план инженерного обеспечения фронтовой наступательной операции гораздо важнее плана партийно-политической работы. Правда, говорить в те времена вслух об этом было не принято.

Положение сильно изменилось вскоре после Великой Отечественной войны, когда во главе армии и государства один за другим становились бывшие политработники. Свистопляска с партийно-политической работой в армии достигла в этот период наивысшей степени безумия. Вес того же начальника инженерных войск округа в сравнении с членом военного совета понизился практически до нуля, и он скатился, равно как и другие должностные лица управления округа, до уровня заурядного военспеца.

Главный из достигнутых результатов

Сегодня уже смело можно констатировать, что в Вооруженных силах СССР никогда не существовало монолитного офицерского корпуса. Во многом его консолидации и цементированию объективно препятствовали политработники, хотя это никогда и нигде не было широко продекларированной целью существования политических структур в армии и на флоте.

Однако на деле в Вооруженных силах СССР всегда существовали два офицерских отряда – командиры и политработники, причем последние ни в чем не зависели от своих командиров-единоначальников, ибо располагали даже своими кадровыми органами. Выдвижение комиссаров на вышестоящие должности зависело только от воли вышестоящего политоргана, а никак не от мнения единоначальника и состояния дел в подведомственной части (соединении). У политсостава в Вооруженных силах была своя система жизненных ценностей и приоритетов в службе, которая практически не имела ничего общего с ориентирами командиров и начальников армии и флота.

Необходимо отметить, что сильнейшим оружием политработников в повседневной жизни была и партийная комиссия при политотделе частей и соединений, которая всецело использовалась наследниками комиссаров в своих целях. Наказав неугодного командира-коммуниста (других практически не было) в партийном порядке (объявив ему выговор с занесением в учетную карточку), во многом на успешной карьере этого офицера можно было ставить крест. По существующему положению командир уже не мог рассматриваться на вышестоящую должность или же быть направленным на учебу. Надо отметить, политработники, именно себя и считая единственными представителями Коммунистической партии в Вооруженных силах, весьма успешно пользовались дубиной партийной комиссии. Найти управу на своего же политработника ни один командир-единоначальник практически не мог. Этому мешала умело созданная инженерами человеческих душ система сдержек и противовесов, отлично защищающая политработников от даже во всех отношениях справедливого командирского гнева и неудовольствия. Единоначальник мог, разумеется, при необходимости пойти до конца и «на принцип», но в этом случае он мог считать и свою собственную карьеру вполне завершенной.

Есть все основания полагать, что более всего политические работники опасались появления в Вооруженных силах СССР некоей офицерской корпорации, касты, иными словами, возникновения и упрочения среди служивого сословия страны корпоративного духа, позволяющего любому офицеру ощущать себя частичкой единого армейского организма. Пожалуй, в неявно заданном виде перед комиссарами постоянно ставилась эта нигде публично не озвученная задача – не допустить сплачивания командного состава армии и флота и его консолидации на основе правильно понятых национальных интересов. Яркой демонстрацией результативности выполнения политорганами этой функции явился август 1991 года.

Несмотря на существовавшую тогда в стране революционную ситуацию, военная элита ничем и никак себя в августовских событиях не проявила. Никакой самостоятельной роли офицерский корпус ни в ту пору, ни в последующих моментах переломного в истории страны десятилетия так и не сыграл, явившийся, по сути дела, только молчаливым свидетелем распада и гибели могучих Вооруженных сил СССР.

Военная элита страны так и осталась рыхлой, аморфной, пронизанной взаимными подозрениями, раздираемой противоречиями «на партийной основе». К этому следует приплюсовать, что головы военных к 1991 году настойчивыми заботами политических структур были основательно забиты псевдоэкономическими и философскими знаниями, на основании которых сформулировать правильное видение современного мира и возможные пути дальнейшего развития собственной страны было абсолютно невозможно.

В умах даже высших офицеров царила такая социально-экономическая и политическая каша, которая в конечном итоге и не позволила выработать ни одного приемлемого по условиям обстановки варианта поведения. Таким образом, острие главного направления деятельности политструктур было направлено на разобщение собственного офицерского состава. Это явилось одной из основных причин распада Советского Союза и гибели его Вооруженных сил и в итоге ликвидации самих политорганов. В конечном счете судьба сыграла злую шутку с комиссарами. Ложно понятые цели привели к политическому самоубийству как самих исполнителей, так и руководителей процесса партполитработы.