После капитализма. Будущее западной цивилизации - Константин Фрумкин Страница 21

Применительно к государству большая территория есть, во-первых, результат экспансии и, следовательно, постоянно наличествующее доказательство могущества, подобно тому как кубок с чемпионата мира продолжает оставаться доказательством силы штангиста, даже если сейчас он уже на самом деле не в форме.

Во-вторых, это средство к доставлению средств могущества, к превращению последнего: дополнительное пространство — источник новых ресурсов (природных, демографических и т. д.), новых выгод от географического положения и т. п.

В-третьих, пространство есть поле для проявления растущих сил государства в будущем, необходимое условие их роста, то есть с одной стороны — объект приложения могущества, с другой — материя, в которую это могущество воплотится. Один из примеров отношения к географическому пространству с этой точки зрения — экстенсивный подход к демографии, гитлеровская идея «лебенсраума»: чтобы народу разрастаться, нужно место, куда расти. Также пространство представляет собой субстрат для будущего культурного созидания, ибо, как сказал П. А. Флоренский в «Анализе пространственное…», «…вся культура может быть истолкована как деятельность организации пространства».

Правда, говоря об идее «лебенсраума», в ней стоит увидеть скрытый смысл, связанный не столько с «наращиванием могущества», сколько с «избавлением от страдания». Речь идет о тенденциях социальной динамики, порождаемой открытой в этологии и социобиологии закономерностью: агрессивность в отношениях между членами популяции возрастает прямо пропорционально плотности их сосуществования. В этом же ключе работает теория Б. Ф. Поршнева, считавшего, что человек потому освоил всю территорию земной суши, что люди разбегались, гонимые страхом друг перед другом. Исходя из представлений о подсознательных потребностях такого рода, можно сделать вывод, что пространство нужно людям не столько для того, чтобы было куда расти, сколько для того, чтобы было куда рассеиваться. Пространства есть ресурс избавления человека от соседства себе подобного.

Если же, глядя на эту ситуацию философски, считать всякого соседа лишь инобытием человека, то пространство будет выступать как средство к избавлению от внутренних противоречий путем растворения-размывания субъекта, размазывания его тела по земной поверхности с целью увеличения расстояния между его взаимно отталкивающими элементами. Тут, конечно, необходимо вспомнить теорию Лосского, считавшего, что сама пространственность существует потому, что составляющие всякий субъект монады гармонично не согласованы и взаимно отталкиваются, и, значит, идея увеличения пространства лишь логичная экстраполяция этого конфликта монад.

Но в то же время все вышесказанное не содержит никакого противоречия с идеей лебенсраума в гитлеровском понимании, поскольку неудобства, связанные с тесным соседством людей друг с другом, являются важнейшим источником ограничений на демографический рост в заданном пространстве. И есть ряд империй, образовавшихся в удовлетворение именно этих потребностей, когда материалом для империи служили не столько покоряемые народы, сколько требующие освоения пустые пространства.

Наконец, в-четвертых, нельзя также не учитывать иррационального обаяния пространства как такового. Несомненно, существует магия пространства как самодостаточной ценности. Так, русский искусствовед А. Г. Габричевский писал об эротическом переживании пространственности. Бучении Бенедикта Спинозы говорится, что между «низкой» любовью к земным вещам и высокой любовью к Богу находится любовь к божественным атрибутам, и одним из основных атрибутов божества является протяженность, то есть пространственность.

Империей возможно пожертвовать ради имперскости в том случае, если достигается новый способ демонстрации могущества, не связанный с географическим пространством, а возможно даже испытывающий помехи от избытка последнего (например, ввиду финансовых расходов; вспомним противодействие США стремлению Пуэрто-Рико присоединиться к их федерации). О том, что пространственные представления о могуществе уходят в прошлое, хорошо написал Элвин Тоффлер, анализируя устаревшую, на его взгляд, политику Евросоюза: «Исходя из мнения времен индустриальной эры, что «больше» всегда значит «лучше», Евросоюз продолжает расширять свои пространственные границы все дальше на восток, инкорпорируя новые и новые страны-участницы. Лидеры Евросоюза уверены, что чем больше его народонаселение, тем оно богаче. Однако, преследуя интересы чисто количественного расширения, Европа смотрит на пространство через очки предыдущей эпохи…» [10].

«Тимоти Гартон Эш из колледжа Святого Антония в Оксфорде… придерживается устаревшего мнения, что размер неизбежно превращается в экономическое могущество. Так, он пишет, что у Евросоюза более перспективное будущее, чем у США, поскольку «попросту говоря, Европейский союз становится все больше», в то время как «Гаити вряд ли войдет в Американский союз вслед за Гавайями». В этой цитате, кроме убежденности в том, что больше — значит лучше, скрыто еще одно соображение относительно пространства: если группа наций желает сформировать «транснациональную организацию», то эти страны должны находиться по соседству, то есть значение имеет только географическая близость. На самом деле мы стремительно входим в мир, где расстояние значит все меньше и меньше благодаря быстрому транспортному сообщению, производству все более легких товаров и росту обмена нематериальными услугами» [11].

Само могущество можно истолковать как знак «имперскости» и средство к его доставлению, но отнюдь не как саму «имперскость». Понятие «имперскости» в конечном итоге тождественно примененному к государству понятию авторитетности. Возможно, проявление силы и могущества для государства является единственным реальным способом завоевания авторитета, но это не значит, что сила и авторитетность — одно и то же. В противном случае словосочетание «могущественная империя» была бы тавтологией, а это далеко не так. Некоторые писатели видят внепространственную «имперскость» в легендарном Египте фараонов. Имперское самодовольство этого государства проистекало не из-за пространственной обширности, но из-за совершенства и древности. Интенсивная содержательность— в пространстве и экстенсивная — во времени. Томас Манн в «Иосифе и его братьях», перечисляя важнейшие государства древности, называет ассирийскую монархию могущественной, в то время как египетскую— древней. Конфликт между двумя понятиями об «имперскости» применительно все к тому же древнему Египту представлен в «Фараоне» Б. Пруса. Царевич Рамзее в этом романе воплощает обычный, милитаристический взгляд на «имперскость» как способность к проявлению силы, как на волю к пространству. Противостоящие же Рамзесу жрецы готовы пожертвовать пространством ради незыблемости древних традиций и тонких государственных механизмов, ради величия престола фараона как престола первосвященника (но не как полководца и землевладельца). Если Советский Союз, как самую обширную из когда-либо существовавших в истории империй, можно считать воплощением территориального подхода к «имперскости», то совершенно идеальным примером для иллюстрации противоположного полюса можно считать Ватикан — самое маленькое и в то же время одно из самых имперских по блеску и авторитету государств мира, столицы обширной и могущественной, но экстерриториальной империи, и к тому же местопребывание одного из самых блестящих и авторитетных на планете монархических престолов. Это противопоставление тем более уместно, что в нем даже в какой-то степени кроется противопоставление христианского и языческого подхода к пространству, поскольку, как сказал Пауль Тиллих, «язычество можно определить как возвышение конкретного пространства на уровень предельной ценности и достоинства…Империализм как распространение власти на соседние пространства вытекает из смысла религиозного чувства, которое по определению выходит за всякие пределы… Но всякое пространство ограничено, и, таким образом, возникает конфликт между ограниченным пространством всякой человеческой группы, даже всего человечества, и неограниченными притязаниями, вытекающими из обожествления этого пространства» [12]. Вполне осознавая это противостояние языческой экстенсивной «имперскости» христианству, Иосиф Бродский сформулировал в одном из стихотворений чеканную религиозно-политическую формулу: «Мы бы предали Божье Тело, Расчищая себе пространство». Далее в этом же стихотворении Бродский говорит, что христианство, равно как и культура, заключается в умении наладить жизнь в малом и стесненном соседями пространстве.