Постправда: Знание как борьба за власть - Стив Фуллер Страница 21

Здесь стоит обратить внимание на то, что защитники «научного консенсуса» обычно принимают в своей работе посыл, утверждающий, что согласиться с диссидентами хоть в чем-то значит дать волю социальной иррациональности масс. Ссылаясь на недавно возникшую науку (или псевдонауку) меметику, они полагают, что в социальном бессознательном таится некая антинаучная потенция. Такую антинаучную склонность обычно подпитывают религиозные чувства, которые грозят пробудить диссиденты, сведя, таким образом, на нет все те результаты, которых добился модерн.

Конечно, в рядах диссидентов можно встретить признаки религиозных настроений. Известным примером является «Стратегия клина» Discovery Institute, основанная на работе Филиппа Э. Джонсона [Johnson, 1997], в планах которой было притупить «методологический натурализм» как «тонкое острие клина», что позволило бы вернуть США к их христианским корням. Само ее существование помогло изничтожить аргументы в пользу школьного преподавания концепции разумного замысла в деле «Кицмиллер против Школьного округа Довер» 2005 г. Тем не менее паранойя ортодоксии недооценивает способность модерна – в том числе и современной науки – поглощать и инкорпорировать диссидентов, укрепляясь в самом этом процессе. Тот факт, что теория разумного замысла смогла конвертировать креационизм в научную валюту, полностью отказавшись в своей аргументативной стратегии от Библии, следует считать подтверждением этой мысли. Сегодня дарвинистам приходится прилагать еще больше усилий, чтобы разбить эту теорию, что можно видеть в их все более изощренных опровержениях, которые часто заканчиваются тем, что дарвинисты уступают определенные пункты, попросту допуская то, что данные оппонентов они трактуют по-своему, без обращения к «разумному дизайнеру».

Короче говоря, сама идея «научного консенсуса» в эпистемологическом плане переоценена. Она, очевидно, должна нести некую бόльшую нормативную силу, чем все то, что может случиться на этой неделе на переднем краю научных мод. Однако какова ожидаемая продолжительность жизни теорий, вокруг которых объединяются в тот или иной момент времени ученые? Например, если современная теория утверждает, что планета должна пережить климатическую катастрофу в ближайшие 50 лет, что случится, если климатические теории сами переживут катастрофу через, скажем, 15 лет? Конечно, «катастрофа» – это, возможно, слишком сильное выражение. Данные, скорее всего, останутся неизменными и даже обогатятся, однако их общее значение может радикально поменяться. Кроме того, этот факт широкая публика может и не заметить, поскольку ученые, согласившиеся с последним консенсусом, – именно те, кто принимает также следующий. А потому они подчистят коллективную историю, описывающую, как и почему произошли эти изменения, то есть произойдет упорядоченный переход на манер династического престолонаследия.

Как мы уже отмечали, эту историю скрепляет именно то, что является основным симптомом эпистемической переоценки научного консенсуса, а именно совершенно необязательное обращение к «истине» или «поиску-истины» (то есть «веритизму») как к чему-то, этот консенсус обеспечивающему. Однако даже самые упорные защитники консенсуса считают, что он должен быть построен. Этот оборот отлично согласуется с обычным социально-конструктивистским пониманием того, что представляет собой консенсус. И нет ничего неправильного в попытках согласовать общественное мнение с определенными фактами и ценностями, даже на большой шкале, на которую указывает идея «научного консенсуса». Это вопрос обычной политики. Однако, какой бы консенсус при этом ни фабриковался – какими угодно средствами и на каком угодно спектре мнений, – он не обладает «естественной» легитимностью. Более того, он не соответствует какому-то предзаданному идеалу истины и не складывается из некоей неизменной «материи истины» [Fuller, 1988, ch. 6]. Это социальный конструкт, вот и все. Если консенсус продержится определенное время и на определенном пространстве, его устойчивость не будет связана с тем, что он был благословлен или сориентирован «Истиной»; скорее, он будет результатом обычных социальных процессов и связанных с ними форм мобилизации ресурсов, то есть множества внешних факторов, которые влияют на ключевые моменты той или иной игры.

Представление о том, что консенсус в эпистемологическом плане обладает в науке более светоносным статусом, чем в других частях общества (где его можно просто списать со счета, признав «групповым мышлением»), является артефактом рутинного переписывания истории, которым ученым занимаются, когда нужно сомкнуть ряды. Как отмечал Кун [Kuhn, 1970; Кун, 1977], ученые преувеличивают степень доктринального согласия, чтобы дать толчок деятельности, которая в конечном счете поддерживается обычными механизмами дисциплинарных норм и повседневных рабочих практик. Работа Куна помогла породить миф консенсуса, возможно, с его молчаливого согласия. И правда, когда в бытность в Кембридже я занимался изучением истории и философии науки у Мэри Хессе (около 1980 г.), представление о том, что окончательный консенсус по правильной репрезентации реальности мог бы послужить трансцендентальным условием возможности научного исследования, всячески пропагандировалось, чем мы были обязаны модному тогда философу Юргену Хабермасу [Habermas, 1971], льстившему своим англоязычным поклонникам цитатами из старого американского прагматика Чарльза Сандерса Пирса, которого он называл источником своей идеи. Исторический ревизионизм, даже когда им занимаются философы, всегда начинается с себя.