Реакция Путина. Что такое хорошо и что такое плохо - Олег Кашин Страница 2

В то время как в Британии Шекспир уже записывал монолог Гамлета, в Соединенных Штатах писателей и поэтов, как известно, не было, и даже на месте нынешнего Голливуда паслись бизоны и мустанги. Прошли столетия, но мрачная тень так и висит над Америкой — не будет преувеличением сказать, что в этой стране живет два разных народа. Один — великий народ, давший миру Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Уолта Уитмена и Хамфри Богарта, другой — для него вершиной эстетического совершенства служит Чак Норрис, а книг этот народ не читал. Один народ населяет преимущественно большие города — Нью-Йорк, Сан-Франциско, отчасти Бостон, другой живет по своим Алабамам и Оклахомам, ни разу в жизни не покинув пределов Соединенных Штатов. Один народ слушает R’n’B и читает «Нью-Йорк таймс», другой слушает кантри и смотрит «Фокс ньюс». На одной территории образовалось две совершенно разных по духу и культуре нации, хотя и те и другие — американцы, и говорят на одном языке.

И я надеюсь, что ни один американец никогда не прочитает этот мой абзац, потому что я не хочу, чтобы мои американские друзья относились ко мне, как к идиоту, или, если более вежливо, я не хочу, чтобы мои американские друзья воспринимали меня так же, как я воспринимаю русского писателя Михаила Шишкина, чей уровень представлений о России не сильно отличается от моего уровня представлений об Америке, а он, чтобы было понятно, у меня таков, что даже бизонов я вспомнил сам, а за мустангами мне пришлось обращаться к аудитории моего твиттера.

Ленинский тезис о двух культурах внутри одной нации по какому-то недоразумению не оказался погребен под обломками остального «научного коммунизма». О том, что в России живет не один народ, как везде, а два разных народа, мы читали, пожалуй, даже больше, чем стоило. От Шафаревича до Павла Пряникова — каждый русский интеллектуал хотя бы раз высказывался, в зависимости от точки наблюдения, либо о «малом народе» (теперь его чаще называют «креативным классом»), либо о «звероподобном сброде», с которым этому интеллектуалу приходится сосуществовать в одной стране. Не берусь судить, почему так случилось. Мы, русские — нация молодая, мы не лишены еще каких-то смешных детских качеств — нам еще кажется, что можно выгнать из класса неприятных нам ребят, и класс станет лучшим в школе. «Сегодня самый лучший день, сегодня битва с дураками», — поется в нашей школьной песенке, и, затягивая ее, мы, конечно, относим себя к тем, кто даст сейчас дуракам последний бой. Это не навсегда, мы еще вырастем и поймем, как были неправы. Но пока мы не выросли, и на нас еще действует глупая ерунда про два русских народа.

Пора, однако, взрослеть. Пора принять простую, в общем, вещь — нет народов, которые состояли бы из одинаковых людей. Даже если мы убьем всех, кому нравится Стас Михайлов, обязательно найдется кто-нибудь, кто любит Елену Ваенгу. Кто-то всегда будет мечтать о добром царе, кто-то всегда предпочтет тихую участь «бюджетника» славной судьбе успешного стартапера. Гей-браки никогда не будут приняты всем обществом, а в церковь всегда кто-нибудь придет молиться, даже если за это будут сажать в тюрьму. Но и это еще не все. И я, и вы, и Стас Михайлов в равной мере имеем право и на Россию, и на гордость за ее поэтов и художников, и на стыд за ее палачей и доносчиков, и вообще на все — «на тропинку, на лесок, в поле каждый колосок». Это вообще-то и называется — народ.

Ни у кого нет права отказывать народу в праве на решение — любое, даже самое несимпатичное. Ни у кого нет права ставить себя выше народа, решать за него — что ему, народу, больше подходит и что принесет больше пользы. Если вдруг мы сегодня договоримся, что за народ что-нибудь будет решать писатель Шишкин, завтра из-за спины писателя Шишкина обязательно выпорхнет полковник Сечин. В самом деле, если Сечин разделяет теорию о двух народах, почему бы ему не подчинить народ себе?

Как-то в эстонском консульстве я листал брошюрку о прелестях этой северной страны. Среди прочего в брошюрке были портреты людей, принесших Эстонии наибольшую славу — среди прочих я увидел там поэта Северянина, мореплавателя Крузенштерна, филолога Лотмана. Вам смешно? Мне нет, потому что я понимаю, что, будь у эстонцев Лев Толстой, они бы одним Толстым доказали бы миру, что именно они, эстонцы — величайшая нация планеты.

В Праге я видел памятник местному писателю — еврею, писавшему по-немецки, в общем, не имевшему никакого отношения к чешскому народу. Если бы у чехов был Андрей Платонов, чехи бы заставили мир относиться к ним так же, как мы сегодня относимся к англичанам с их Шекспиром, битлами и Джоан Роулинг.

В Лейпциге на центральной площади я видел красивый памятник немецкой революции 1989 года. Кто знает историю, тот помнит ту революцию — были межгосударственные переговоры бывших союзников и двух Германий по схеме «4+2», был торг о компенсациях за вывод советских войск, была отставка Хонеккера под давлением Москвы, и вот когда это все произошло, когда стало можно, немцы дисциплинированно вышли на улицы. Наш народ, русский народ, в те же годы пережил свою великую революцию, избавившись от самой бесчеловечной диктатуры всех времен. Кто считает, что это была персональная революция, допустим, Горбачева, пусть расскажет об этом хотя бы шахтерам Кузбасса, или избирателям Сахарова, или слушателям «Аквариума» и «Гражданской обороны» — будь такая революция у немцев, немцы бы гордились ею, как американцы гордятся избавлением от рабства.

Но мы не немцы, не эстонцы и не чехи. Мы выглядим как белый европейский христианский народ, ведем себя как белый европейский христианский народ, обладаем всеми признаками белого европейского христианского народа, но почему-то боимся сказать себе вслух, что мы — белый европейский христианский народ. Румыны не боятся. Болгары не боятся. Албанцы, даром что мусульмане — не боятся. А мы боимся. Нам больше нравится рассуждать о двух народах вместо нашего одного. Рассуждать о хорошем и плохом народе, относить себя к хорошему и валить все на плохой.