СССР - Канада. Записки последнего советского посла - Алексей Родионов Страница 18

Заранее копать могилу было нельзя, так как если она долго оставалась пустой, то — по поверью духоборцев — скоро кто-нибудь еще умрет. Если могила уже выкопана, а кто-то из очень близких родных не успел приехать на похороны, гроб с телом все равно опускали в могилу, закрывали ее сверху досками и шли на похоронный обед, а на следующий день гроб поднимали, опоздавшие родные прощались с покойным и совершали погребение.

Около могилы родные еще раз читали псалмы над покойным, прощались с ним. Гроб закрывали крышкой, закреплявшейся не гвоздями, а деревянными штырьками, и затем медленно на веревках его опускали в яму. Родные бросали в нее по горсти земли, и «копачи» начинали забрасывать яму землей. В этот момент певчие, стоявшие немного в стороне и певшие псалмы, начинали «кланяться». Мужчины и женщины становились напротив друг друга двумя группами. Второй мужчина подходил к первому, становился напротив него, они брались правыми руками и, не разжимая их, одновременно кланялись в пояс друг другу два раза, целовались в губы и еще раз кланялись, затем поворачивались к группе женщин и отдавали им поклон. Первые три поклона означали поклоны Богу Отцу, Богу Сыну, Богу Святому Духу и все три вместе — Святой Троице, пребывающей в каждом человеке. Четвертый поклон женщинам символизировал поклон Богородице. Затем третий мужчина таким же образом «кланялся» с первым и вторым. И так по очереди все мужчины. Затем кланялись женщины. Четвертый поклон, который они отдавали мужчинам, символизировал поклон Иоанну Предтече.

Весь похоронный обряд от момента, когда певчие в доме умершего начинают читать, а потом петь псалмы, и до «поклонения» на кладбище во время погребения, — это тот же обряд богомоления, который духоборцы совершают по воскресеньям и праздникам, но растянутый на два дня. Во время погребения он завершается: душа простилась с телом.

В русских и украинских селах было принято причитать или голосить на похоронах, особенно при прощании с покойным, чтобы все, в том числе и душа самого покойного, знали, как его любили и как без него будет тяжело. Неизвестному автору записки «Некоторые черты об обществе духоборцев» 1805 года бросилось в глаза то, что при погребении никто из духоборцев не плачет, «кроме детей, но это считается слабостью». В. Д. Бонч-Бруевич тоже отметил, что плакать по покойнику считается неприлично и «даже просто греховно», ибо смерть — это избавление от земных страданий. Об умершем «жалеют» как о сотоварище на жизненном пути, но не отчаиваются, ибо «дух его между нами, а стало быть, и он с нами». Идеологи духоборчества пытались подкрепить такое отношение к смерти внешним оформлением похорон: все присутствовавшие на похоронах надевали яркую, праздничную одежду, комната, в которой лежал усопший, украшалась нарядными полотенцами — «утирками». Три утирки клали поперек гроба, когда его выносили из дома и несли на кладбище. Однако во время похорон любимой руководительницы духоборцев Лукерьи Калмыковой в 1886 году, по свидетельствам очевидцев, все присутствовавшие на похоронах «обливались слезами». Видимо, восприятие смерти как избавления от земных тягот противоречит самой человеческой сущности и не может укорениться в сознании даже очень верующих людей.

У духоборцев не было принято ухаживать за могилой. После похорон могильный холмик сверху обкладывали длинными кирпичами из дерна. В изголовье могилы ставили базальтовую доску, которая становилась как бы одной стороной продолговатого холма и не возвышалась над ним. Эта доска с высеченной фамилией, именем и датой смерти повторяла форму стены дома, поэтому вся могила очень походила на маленькую духоборческую хатку с пологой земляной крышей. Такие могилы, не укрепленные камнем, не подправлявшиеся заботливой рукой, зарастали травой и через 20–30 лет совершенно оплывали; доски уходили в землю и старые духоборческие кладбища напоминали просто холмистое поле. Старики объясняли, что это делалось специально для того, чтобы к тому времени, как уйдет из жизни поколение, хорошо знавшее покойного, исчезла и его могила, так как она уже никому не могла напомнить о нем.

С кладбища с пением псалмов все шли в дом покойного «вечерять». Считалось, что люди едят «его хлеб-соль», и душе покойного должно было быть приятно, что его поминают им нажитым хлебом-солью. За трапезой опять пели псалмы. На стол в больших мисках на 5–6 человек подавали борщ, лапшу, которую «катали» накануне родственницы и соседки, картофель с мясом и рисовую кашу с изюмом.

Девятидневных поминок, как у православных, у духоборцев не было. К середине 80-х годов XIX века стали устраивать шестинедельные поминки, и этот обычай прочно вошел в жизнь. До шести недель душа, по представлениям духоборцев, пребывала в доме. В комнате, где жил покойный, до 42-го дня стояли вода, хлеб, соль, нельзя было трогать его вещи, занимать его кровать, во время еды на стол для него клали ложку и кусок хлеба.

Конечно, в заключение надо сказать, что за двести лет похоронно-поминальная обрядность духоборцев претерпела значительные изменения, причем в первую очередь эти изменения происходили в той ее части, которая составляла не национальную, этническую, а религиозную духоборческую специфику.

Интересуясь жизнью духоборов в Канаде, я познакомился с историком духоборческого движения Кузьмой Тарасовым.

О себе он рассказывает, что родился в феврале 1932 года. Его отец Джон появился на свет в Канаде, куда его родители приехали в 1899 году вместе с группой эмигрантов, насчитывавшей 7500 духоборцев. Его дед, которого тоже звали Кузьмой, был одним из тех, кто 29 июня 1895 года участвовал в историческом сожжении оружия в царской России. Его мать Анастасия родом из деревни Славянка в Азербайджане приехала в Саскачеван в 1926 году и почти сразу вышла замуж. Семья обосновалась на одинокой ферме в нескольких милях от общины духоборцев Покровки на берегу Северного Саскачевана. «В этой русско-канадской общине, говорит Кузьма, — я вырос. Первым языком для меня, как и для моего брата Джона (который на четыре года старше Кузьмы), был русский».

Русское влияние на их жизнь имело весьма существенное значение. «Устроившись на коленях матери, — говорит Кузьма, — я читал русскую азбуку с рассказами Льва Толстого, Пушкина, Лермонтова и других писателей». Его бабушка читала русские молитвы перед сном. Вегетарианский борщ, вареники, пироги, лапша и сырники были привычной едой. Мать своими искусными руками шила ему одежду, постельное белье, домашнюю обувь, половики, вышивала разные украшения. Отец трудился на ферме и слыл мастером на все руки. Он был хорошим плотником и потому руководил строительством нескольких домов в 35 милях от фермы, в Саскатуне, куда семья переехала в 1943 году.

Субботними вечерами ходили в баню, построенную дедом. Затем вся большая семья усаживалась за чаепитие и игру в карты. Общину же сплачивали регулярные собрания, особенно те, что проходили ежегодно в конце июня в честь исторического дня мира. «Мир без войн — вот главная тема разговоров в общине и, конечно, в семье», — подчеркивал Кузьма. По воскресеньям русская молодежь играла в футбол, хоккей со своими немецкими, английскими и ирландскими сверстниками и прекрасно ладила с ними как на спортивных площадках, так и за их пределами.

В школе и университете Кузьма обнаружил, что люди разных национальностей относятся друг к другу с предубеждением. «Мое русское происхождение и духоборческое мировоззрение, — говорил Тарасов, — делали меня чужим среди соучеников и студентов. Духоборцев недолюбливали за пацифистские, антимилитаристские взгляды, за их неприятие организованной религии, диктуемое убеждением, что дар любви и добродетели заключен в каждом человеке». Кузьма игнорировал эту недоброжелательность. Он считал себя человеком, которого обогатили его русские и духоборческие корни, который имеет такое же право, как любой другой, жить полезной жизнью в общем доме — на планете Земля.