Трансформация войны - Мартин ван Кревельд Страница 17

Каковы бы ни были различия между правительством и государством, и то и другое суть искусственные образования; ни одно из них не тождественно ни личности правителя как таковой, ни народу, которого, как считается, оба они представляют. Тот постулат, что организованное насилие может быть названо «войной» только в том случае, когда оно ведется государством, во имя государства и против государства, было аксиомой для Клаузевица, не требующей почти никакого дополнительного обоснования. Из того же самого постулата исходят и все современники этого военного мыслителя, включая самых миролюбивых из них, таких как Иммануил Кант в своей работе «Проект вечного мира».

О том, насколько тесно война ассоциируется с государством, парадоксальным образом свидетельствуют случаи, когда неправительственные организации пытались вести войну по собственной инициативе, вне следования каким-либо директивам или установлениям официальных властей. Такие случаи имели место даже в «цивилизованном» XVIII в. Во время захватнических войн Людовика XIV савояры, отсталый народ, живший в горах на границе между Францией и Италией, очень часто прибегали к насилию, защищая от реквизиции солдатами своих лошадей (не говоря уж о защите чести женщин). Еще одной излюбленной жертвой французских вторжений было Германское пфальцграфство. Его жители в своей дерзости периодически доходили до того, что стреляли в оккупационные войска из засады, за что и получили прозвище Schnappeurs: по преданию, это слово является словоподражанием, происходящим от звука, издаваемого запальным механизмом при нажатии на спусковой крючок. Реакция французов на такие «неофициальные» боевые действия ничем не отличалась от реакции других завоевателей до и после них. Они убивали, сжигали и разоряли поселения, ничем или почти ничем себя не ограничивая, опустошали целые районы и именовали все это «умиротворением».

С современной позиции самым примечательным в этих репрессиях было то, что они были законными с точки зрения международного права, осуждавшего мятежи. Их оправдывал даже Эмерик де Ваттель, великий и гуманный швейцарский юрист, чьи труды по этому предмету оставались эталоном вплоть до Гражданской войны в Америке. Ваттель, писавший в 1750-е гг., по этому поводу придерживался того мнения, что война — дело суверенных государей и только их. Он определял ее как способ, с помощью которого, faute de mieux [12], государи улаживали свои разногласия. Монархи должны были вести войну таким образом, чтобы минимизировать ущерб как их собственным солдатам, которые заслуживали гуманного обращения в случае ранения или попадания в плен, так и гражданскому населению. В свою очередь, население не имело абсолютно никакого права вмешиваться в выяснение отношений между суверенами даже в тех случаях, когда результатом конфликта было лишение одного из них собственности и даже угроза для жизни кого-либо из них. Ваттель, не будучи ни мечтателем, ни глупцом, не собирался отрицать, что война — это сфера грубого насилия и произвола. И все же четкое разграничение между вооруженными силами и гражданским населением должно было соблюдаться любой ценой. В противном случае Европа вновь могла вернуться во времена Тридцатилетней войны со всем ее варварством.

Тем не менее большая часть Европы была готова рукоплескать испанцам, восставшим в 1808 г. против наполеоновской тирании. По их примеру русские партизаны и немецкие добровольческие отряды (Freikorps) с переменным успехом сражались за освобождение своих стран. Для нашего исследования эти факты интересны тем, что в каждом конкретном случае появление партизанского движения вызывало естественные опасения у власть имущих и классов общества, на которые эти власти опирались. Несомненно, на то имелись как политические, так и социально-экономические причины. Едва ли можно было ожидать, что царь и его дворяне воспылают симпатией к движению, которое давало ружья в руки крепостных крестьян и учило их воевать. Прусская монархия боялась потерять все, если народ окажется вооружен. В этих двух странах реакция победила сравнительно легко, в то время как Испании потребовалось двадцать лет и целая серия гражданских столкновений (карлистские войны), прежде чем народ удалось поставить на место. Хотя отношение этих государств к партизанам, приведшее в итоге к подавлению последних, вероятно, имеет своим истоком классовые интересы, одновременно оно коренится и в существовавших тогда правовых, военных и философских воззрениях. Народные восстания могли считаться полезными с политической точки зрения, патриотичными и даже героическими. Однако они плохо согласовывались с традиционными представлениями о том, кто имеет право вести войну и что она собой представляет как таковая.

Если правительство вело войну, то его инструментом в этом деле была армия. Несмотря на то что методы набора армии претерпели некоторые изменения, на ее сущность и природу не повлияли ни Французская революция, ни последующие войны. Армия определялась как организация, находящаяся на службе у правительства, — неважно, монархического, республиканского или имперского. Она состояла из солдат — людей, призываемых на службу в начале своей карьеры и официально увольняемых по ее окончании. Контакты солдат с гражданским населением считались нежелательными; поэтому нередко на службу вербовали иностранцев, войска постоянно передислоцировались из одной провинции в другую, а местное население было обязано содействовать поимке дезертиров. У военных были свои собственные традиции и обычаи, такие, как строевая подготовка, форма приветствия, а у офицеров — понятие воинской чести и дуэли. Они приносили клятву в соблюдении своих особых законов и носили особую одежду — униформу. После окончания войны за австрийское наследство в 1748 г. военных все чаще стали селить в специальных помещениях, называвшихся казармами. Зачастую они даже вести себя должны были иначе, чем простые смертные, и эта некоторая неестественность в их поведении сохраняется по сей день.

Первые регулярные армии в Европе появились среди феодального хаоса в качестве оплачиваемых частных «инструментов», находящихся в распоряжении монархов, таких, как французский король Карл VII. Поэтому они часто использовались для невоенных, по сегодняшним меркам, целей, таких, как администрирование, обеспечение правопорядка или сбор налогов. Но по мере того как XVIII век подходил к концу, такое их использование стало встречаться все реже. Одной из причин для этого послужило разоружение населения, которым сопровождалось перемещение последнего из села в город, так как городские жители в основном предпочитали не держать в доме оружия. Другой причиной было постепенное развитие гражданских служб, таких как агентства по налоговым сборам (первый постоянно действующий подоходный налог был введен в Англии в 1799 г.) и полицейская служба. Кроме того, рос военный профессионализм — утверждалась идея о том, что война является особым искусством или наукой и ею должны заниматься исключительно специалисты. После 1815 г. появилась идея неполитической армии, которой в обычных обстоятельствах запрещено участвовать в какой-либо деятельности, кроме непосредственно связанной с ведением войны против иностранных держав. Парадоксальным образом это правило действовало и тогда, когда большинство солдат представляли собой гражданских лиц, набранных по призыву, как, например, во французской, а впоследствии и в прусской армии.