Настоящий Лужков. Преступник или жертва Кремля? - Михаил Полятыкин Страница 15

На стенах висели грамоты в рамках и с печатями, свидетельствующие о том, что такому-то имярек присвоен высокий титул князя или графа. И на самом деле среди нареченных немало было известных фамилий, среди которых помню Жириновского и Лужкова.

Признаться, удивился. Зачем ему при полусотне почетных званий различных университетов и академий, в том числе и зарубежных, обремененному учеными степенями и регалиями, увенчанному не шутовскими, а настоящими колпаками солидных научных обществ, объединений и учреждений, эта, как мне показалось, совершенно бутафорская затея! Тем более что не мог он не знать, что это все фикция, а сама грамота — филькина. Но — повелся. Не только азартен, но и тщеславен, Парамоша…

— Так он же пролетарий, — говорю князю, разглядывая грамоту.

— Ну и что? Его заслуги перед обществом, перед москвичами, перед гражданами так значительны, что мы решили присвоить ему этот титул. (По-моему, не князя, а графа. Точно не помню, врать не буду. Скажу лишь, что графский титул дороже.)

— Я спрашивал знающих людей. Все в один голос утверждают, что правом наделять титулами обладает только государь император. В нашем случае — наследник престола. Кроме того, в Европе полно организаций, подобных вашей. Они что, тоже раздают титулы?

— Раздают. Но они не имеют права. Только мы уполномочены Домом Романовых, и в уставе у нас это записано!

— Да в уставе можно записать все что угодно, я сам сочинил уже не один устав, знаю, что это такое.

— Это беспредметный разговор. Давайте перейдем к делу.

— Давайте.

— Я предлагаю вам приобрести поначалу княжеский титул с последующим превращением его в графский. Хорошо звучит — «его сиятельство граф Михаил Александрович Полятыкин!»

— Звучит действительно неплохо. Но ведь я не пролетарий даже, я — крестьянин. Какой из меня граф? Я и вилку держать не умею.

— Научитесь, не боги горшки обжигают. Отправим вас в Париж, там наши люди помогут вам адаптироваться среди этого общества.

— Я, конечно, вам искренне признателен, но пока не готов принять высокое достоинство. Побуду еще какое-то время крестьянином. А как только внутренне созрею — сразу к вам, — откланялся я.

Надеюсь, что Ю. Лужков с присвоением высокого титула забыл свои замашки «дуче», как называли его когда-то периферийные сотрудники «Химавтоматики» за диктаторский стиль руководства и поведения, перестал поедать голыми руками деликатесы с бумаги в гостиничных номерах и в присутствии замерших в почтении чиновников.

Я не психиатр, но могу предположить, что именно отказ от спиртного превратил бывшего «рубаху-парня», душу любой компании в неуправляемого начальника-монстра, которому все позволено. Быть постоянно нацеленным на карьеру, на достижение результата любой ценой очень даже непросто и очень для психики накладно. Но у Ю. Лужкова цель всегда оправдывает средства. И как умный человек он не может не понимать, что достижение цели безнравственными, преступными средствами, с помощью всепроникающей коррупции, взяточничества и цементирования бюрократического аппарата с его полным, безоговорочным, лакейским подчинением себе любимому не может не отразиться на внутренней сущности, не может не способствовать потере человеческого лица и морального стержня тем, для кого хороши все средства и методы в достижении цели. Даже если она и благая. Или кажется таковой.

Выход энергии, снятие стресса необходимы каждому нормальному человеку, а работающему в режиме перпетуум-мобиле, как Ю. Лужков, особенно. Возможно, именно грубость по отношению к подчиненным спасает его от стрессов.

Вот что он сам говорит по этому поводу:

— Я не могу принять по отношению к себе определение «конфликтный». И жесткость, и конфликтность в характере присутствуют. Однако конфликтую я исключительно в интересах дела, которому служу и которое стараюсь по мере моих сил делать добросовестно. Я не думаю о том, как выгляжу в тот или иной момент на работе, не забочусь о последствиях того или иного шага, если вижу препятствия на пути к цели. Для меня дисциплина исполнения — основа действия, основа продвижения на любом направлении. Принципиально для меня — сделал или не сделал, а молишься ты в православном храме или посещаешь мечеть — для меня безразлично, — подчеркивает он.

Пора, однако, вернуться и к нашим баранам — эпизоду со спиртным.

Было около одиннадцати утра, когда я приехал в дом на Тверской, 13, и почти сразу был принят, поскольку до того встреча не раз откладывалась, переносилась и отступать было некуда — речь шла о беседе, которая должна была послужить дополнительным материалом для одной из глав моей книги «Тореро в кресле мэра».

Ю. Лужков сразу пригласил в комнату отдыха, где стоял наготове электросамовар, чашки, наструганные во множестве бутерброды на любой вкус — лет несколько назад был только один вид — с колбасой. Пока мы разогревались, пока я готовил хозяина подсобки к откровенности в интервью, пришел В. Ресин. Увидев кипящий самовар и накрытый стол, присвистнул.

— Вот это закуска…

На что я быстро отреагировал:

— Да кто ж нальет-то…

— А ты будешь? — спросил хозяин.

— Почему бы мне и не быть? Я не скрываю видимых пороков, но тайных нет при этом у меня, — процитировал я строчки собственных стихов. — И потом — у меня выходной день, имею право.

Ю. Лужков встал, протиснулся между нашими ботинками — боковушка для его масштаба просто крошечная — подошел к холодильнику, достал бутылку «Столичной» с черной этикеткой.

— Мне тащат, а я-то не пью, — не то с гордостью, не то с горечью констатировал он, наливая при этом водку в фужер для шампанского. — Извини, рюмок не держу…

Я с должным уважением отнесся к посудине, в которую налили, мысленно прикидывая, что с этим делать. Выпивал когда-то одним взмахом руки граненый стакан, но с тех пор многое изменилось во мне. Да и вокруг.

Сделал три глотка, поставил, закусил. Включил диктофон и задал первый гадкий вопрос. Сделал еще три глотка, поставил, закусил, задал следующий вопрос. Оценил удобство такого конвейера — не надо отвлекаться на посторонние разговоры типа: подавай стопку, наливать буду, да и самому не надо ее подставлять. Опять же: никто не считает, сколько ты уже опрокинул стопок, и не будет мыть тебе кости по этому поводу. Тот же приятель юности Ю. Лужкова, что рассказал про «Голубой Дунай», до сих пор помнит, как они за один заход принимали по 10 стопок в 50 граммов каждая.

Прошло больше часа. Вошел А. Музыкантский, за ним толпился еще кто-то из тех, кому дозволялось сюда заглядывать, — таковых, кстати, были единицы. Я понял, что пора уходить.

— Все, — говорю, — я пошел, спасибо.

— Ты куда? — спросил хлебосольный хозяин, — а допивать кто будет?

— Да мне не выпить столько…

— А мне что, из фужера обратно в бутылку ее выливать?

И только теперь, взяв в руку бокал, я понял: такое мог сказать только наш человек. Только воспитанный в хорошо и регулярно пьющей среде, только сам познавший вкус, цвет, запах и цену этого исконно русского напитка. Последнее дело среди наших — слить напиток в бутылку и вовсе западло — выплеснуть его в раковину. Короче, я напрягся, выпил, закусывать не стал, вопросов больше не задавал, а быстро ретировался.