Нервные государства - Уильям Дэвис Страница 11

«Я считаю чрезвычайно опасным представлять интересы науки с помощью политического движения. Есть риск, что смысл события будет воспринят как “Наука против Трампа”. И какой цели оно тогда служит?»

Тот же вопрос часто ставился перед движениями вроде Occupy, когда их винили в отсутствии позитивной повестки. Но ученых скорее раздражало само впечатление, будто они ведут себя вызывающе, но не рационально. Эксперт в области политики в отношении науки Роджер Пилке-младший утверждал, что ученым следовало «более научно» подходить к использованию публичных кампаний, и хотя сам марш был законной формой демократического волеизъявления, нашлось не так уж много доказательств тому, что оно помогло достичь целей, какими бы они ни были.

«Марш за науку» был открыт для всех и проходил сразу в нескольких городах. Он не был собранием лишь ученых и технократов, хотя нечто подобное уже имело место в феврале 2017 года в Бостоне, по случаю ежегодного собрания Американской ассоциации содействия развитию науки. Защитники «Марша за науку» могли возразить, по-своему логично, что их шествие послужило точкой сбора для тех, кого волнуют вопросы климата, школьного образования и вакцинации – не говоря уж о стабильном потоке лжи, который продолжает исходить из Белого дома. Даже если марш мог показаться каким-то нарушением общественного порядка, то, не исключено, так было к лучшему.

Самый большой риск, связанный с акциями подобного рода, заключается в превращении здравого смысла и объективности в политические ценности, неотличимые от любых прочих – ценности, которые необходимо обосновывать, защищать и строить на их основе коалиции. Вступая на путь политических акций и политической полемики, ученые рискуют превратить «факты» в такой же предмет политических противоречий, каким их уже считают религиозные консерваторы, отрицатели климатических изменений и прочие конспирологи. Беспокойство вызывается тем, что поддержка науки становится лишь очередной формой общих взглядов и эмоциональных тенденций, замкнутых в конкретных культурных прослойках и регионах, но нигде более. Как мог бы предупредить сторонников «Марша за науку» Лебон, вы обращаетесь к эмоциональной силе толпы на свой страх и риск. И если уж ринулись в гущу политики настроений и предположений, то не сможете в любой момент вернуться к объективности и здравому смыслу. Если считать, что в толпе чувство заменяет рассудок, то, вероятно, «Марш за науку» прямо вредит собственной цели.

Согласно идеалистическим представлениям современной науки, ученые не похожи ни на представителей масс, ни на политиков, поскольку способны отличать собственные эмоции от строгих наблюдений. Им дано различать, что есть факт, а что – вопрос личных взглядов, этики или эмоций. Это обусловлено тем, что, входя в лабораторию или отправляясь на полевые исследования, ученый может отвлечься от личного и выполнять функцию нейтрального звена между собираемыми данными и их интерпретацией, которая в итоге появляется в научных журналах. В отличие от цифровых СМИ, ученые стараются не торопиться: эксперт осуществляет сбор данных аккуратно, анализирует их критически, а затем делает выкладки в определенной стандартом форме, не делясь первыми попавшимися впечатлениями, что пришли ему на ум. Похожим образом, выступая в роли советников, ученые должны стремиться быть, как это называет Пилке, «честными брокерами», нейтральным звеном между теми, у кого есть политический вызов, и теми, кто разрабатывает законы. Ученых должны заботить лишь доказательства, лежащие прямо перед ними, а не эмоциональная атмосфера вокруг них. Способность экспертов держать под контролем – а часто и игнорировать – собственные чувства играет критически важную роль в создании их научного авторитета.

Иными словами, ученые претендуют на наше доверие и уважение, обещая представлять суждения без искажений. Их данные являются достоверным отражением природы. Их публикации – достоверной интерпретацией данных. А их роль советников у законодателей – естественным продолжением этой интерпретации. Доверие к науке – это доверие к способности людей понимать и записывать события объективно, оставляя при себе собственные эмоции и предпочтения. Когда ученые объясняют нам, что происходит, мы готовы «принять их слова на веру», не пытаясь каждый раз проверить всё самостоятельно. Аналогичное доверие оказывают профессиональному журналисту, бухгалтеру или врачу, ожидая от них достоверного (пусть и в рамках специальности) описания того, что они увидели и поняли. Таким же образом мы полагаемся на чиновника или офицера полиции, полагая, что их записи будут правдиво отражать реальные факты. Именно эта способность четко и надежно интерпретировать устные свидетельства и письменные документы тут же испаряется, по мнению Лебона, как только человек делается частью толпы. Именно это происходит в наши дни, по мере того как доверие к базовым институтам представительской демократии и профессиональным СМИ снижается.

Журналисты, судьи, эксперты и прочие разного рода «элиты» сегодня под огнем. Все меньше и меньше людей верит в их независимость. Их способность отражать истину нейтрально, будь они учеными, профессионалами, журналистами или политическими советниками, теперь ставится под сомнение в среде тех, кто более эмоционален и в большей степени себе на уме. С точки зрения многих популистов, элита журналистики изображает независимость, но определенно предпочитает политиков, близких им самим в плане образования и культурных особенностей, не желая ставить под сомнение привилегии последних. Ученые-климатологи утверждают, что предоставляют факты, но затем – как кажется их критикам – идут на поклон к экологическим НКО. Экономисты претендуют на «научность», но ведут себя враждебно по отношению ко всякому, кому не дана истина об очевидной пользе свободы торговли. Обвинения сводятся к тому, что все они, в некотором смысле, пользуются своим общественным положением в частных интересах. Проще говоря, сплошные лицемеры. И, по наблюдениям Арендт, если и есть на свете вещь, всегда готовая превратить внимание в озлобление, – даже пуще несправедливости, – это лицемерие ^[25].