Дракон Нерождённый - Илья Крымов Страница 97

– Не могу, – ответил Оби, – лишь истинно верующие способны принять волю Господа.

– Как смеешь ты, бесстыдный еретик?! – взревел дю Тоир. – Я служу делу Его всю свою жизнь! Я кардинал Амлотианской Церкви! Ко мне солдаты! Мятеж!

– Дитя, – устало молвил Обадайя, – твоё упрямство стоит слишком дорого. Каждый миг кто-то умирает там, в моровом лагере. От болезни, от голода. У меня нет времени на твои капризы.

– Ко мне!

– Исварох, сей человек не должен погибнуть или быть ранен слишком тяжело. Он нужен мне.

Оставив это напутствие, юноша двинулся прочь. Он больше не видел никого и ничего, а солдаты, стекавшиеся к шатру, расступались перед ним, не в силах оставаться на линии взгляда.

– Ты слышал, старик? – воскликнула Улва, обнажая меч из Гнездовья. – Не надрывай сухожилия, просто тихо…

– Именем Господа я нападаю!

Кардинал дю Тоир ударил секирой сбоку, клинки со звоном столкнулись и северянку отшвырнуло прочь; она покатилась по грязи, воя и сквернословя, но оружие из рук не выпустила.

– Не пренебрегай сединой, – крикнул ей Исварох, – ибо с годами копится опыт!

– Именем Господа я нападаю!

Бычья сила и яростный натиск кардинала сделали бы честь многим рыцарям в расцвете лет. Он орудовал секирой наотмашь и с предельным вложением массы, та выла и шипела, визжали сталкивавшиеся клинки. И всё же, это было слишком медленно. Буде дозволено вскрыть буйного старика, Исварох окончил бы поединок меньше чем за десять ударов сердца, а так…

– Не хочешь отомстить, Улва?

Слепец уклонился от очередного удара и ловко протанцевал в сторону, – перемазанная и злая как росомаха северянка заняла его место. Воительница набросилась на южанина с первобытным рёвом, обрушилась Дыханием Первым, рубя что безумная. Даже столь опытный воин как дю Тоир не ожидал подобного от жилистой девчонки втрое его легче. Но Улва привыкла биться с теми, кто превосходил её, она познала бессилие, раз за разом сходясь в поединках с отцом, – таким же огромным и беспощадным тираном. В лёгких разгорался огонь, жар тёк по мышцам и связкам, росомаха теснила медведя, безудержно яростная, бесконечно свирепая, наступала и наступала, пока не отпрянула вдруг.

Она отпрыгнула на несколько шагов, остриё меча, зажатого в обеих руках, подрагивало. Налитые кровью глаза Улвы лезли из орбит, рот был широко распахнут и с хрипом выпускал пар, – Дыхание Первое выматывало.

– Тебе нужна помощь? – спросил Исварох.

– Я… сама… – прохрипела дева, – свалю… его…

Старик оправился, его распирало от гнева, голый череп расчертили вздутые вены, глаза наполнились кровью, рык доносился из глотки. Он казался ещё больше себя прежнего.

Улва встала к противнику вполоборота, левым плечом вперёд, широко расставив ноги. Меч был уложен на левое же плечо, указывая остриём на противника, и сжимали его скрещённые на груди руки, – правая ближе к гарде, а левая у навершия. Исварох называл эту стойку «Обещанием Гнева», и говорил, что она непригодна для битвы с чудовищами, но придумана против людей. Не атакующая стойка, а защитная, готовящая контратаку. Впервые в своей жизни яростная дочь Оры не рвалась нападать, но готовилась обороняться.

– Именем Господа, – проревел кардинал дю Тоир, – я положу конец этому безумию! Нападаю!

Он ринулся в наступление, вращая секиру; меч из Гнездовья пришёл в движение.

///

Обадайя оставил позади земляные валы с пушками и шагал теперь к валам морового лагеря, – собранным из мёртвых тел. Несчастные, оказавшиеся в ловушке, вытаскивали своих мертвецов на задворки, смрад был оглушающим. Но юноша продолжал идти, минуя трупы тех, кто пытался сбежать и был застрелен. Он отпускал им грехи посмертно, молился, говорил с Небесами и слышал ответы в сонме голосов под сводами черепа.

Юноша пересёк трупный вал и оказался в лагере. Он шёл и заглядывал в глаза выжившим, чувствуя их страх, гнев, мольбу, горечь. Безразличие. Многие погибли духовно, хотя продолжали дышать. Внутренний огонь может угаснуть в сырости и мраке, когда надежды больше нет, а жизнь слишком мучительна. Такова она, высшая форма отчаяния.

В центре лагеря обосновались монахи-яковиты. Их коричневые хабиты с изумрудными поясами давно превратились в бурые от крови обноски, смрадные, кишащие вшами, местами сросшиеся с кожей. Измученные и истощённые, эти братья блюли обеты: исцелять, облегчать страдания, провожать умирающих. Дарованная им свыше сила не могла справиться с мором, но яковиты продолжали служение. В продуваемом всеми ветрами госпитале под полотняными навесами, они ходили между лежанками словно призраки, давая угасающим воду. Во имя спасения великого множества все эти люди были обречены.

Обадайя встал среди ужаса и уныния, среди смерти и смрада, огляделся. Он прозревал намного больше, чем его бывший наставник, следил не только за духами природы, но и за многими злыми тварями, пришедшими на пир мучений. Среди людей скользили смертные тени, отделявшие души от тел, хватали свою добычу демоны Пекла, возносили праведников светлые ангелы.

Он видел среди миазмов бледную женщину. Высокая, худая, сонная, с восковой кожей, блеклыми глазами и влажными как при лихорадке волосами. Она стояла там, не далеко и не близко, босыми ногами в грязи и кровянистой жиже. Облачённая в мужское платье, – камзол, сорочка, жилет и бриджи, – всё белое и влажное, слегка заплесневевшее словно от дурного хранения. Женщина держала за спиной торбу и спокойно взирала на юношу. Ей было известно, что сейчас произойдёт.

– Здесь тебе больше места нет, – сказал он.

– Делай, что должен, богоизбранный, – ответила та, что звалась Сеятелем, и носила в торбе все болезни земные.

Обадайя поднял очи горе и провозгласил:

– Господи! О милосердии молю! Об очищении и возрождении молю! Об изгнании скверны молю! Господи, услышь нас, о Господи!

Пасмурное небо стало светлеть, серые тучи расходились, открывая путь солнцу. Теплеющий воздух наполнялся звоном невидимых колоколов, пелись хоралы и всюду торжествовала жизнь. Те, кто умирал, наполнялись силой и поднимались, а те, кто уже умер, сыпались прахом.

Глядя на всё это, Сеятель улыбнулась и свистнула. На зов хозяйки примчалась лошадь, – пегая кобыла, тощая, измождённая, с жижей, капающей из ноздрей и беззубого рта, полуслепая, битая оводами, изъязвлённая. Женщина вскочила на облезлую спину Поветрия и поскакала прочь.

Тем временем потоки божественной благодати растекались, обращая грязь плодородным чернозёмом, взращивая на нём травы и цветы; фруктовые деревья поднимались посреди осени, и летние птицы пели на их ветвях. Охваченные благодатным духом люди смеялись и плакали, вознося хвалу Небесам, они шли среди деревьев, которые сами вкладывали сочные плоды в ладони страждущих, пили из хрустально чистых ключей, тянули руки к нежному солнцу и испытывали блаженство. Огонь многих тысяч душ разгорелся вновь.