Я буду здесь, на солнце и в тени - Кристиан Крахт Страница 9

Однажды мы узнали о Великом Редуте, этой альпийской крепости; наши преподаватели стояли у цветных демонстрационных досок и рассказывали о бесконечно глубоких штольнях, о тяжелых пушках, которые, будучи соединенными рельсовой системой, могли в любой момент выкатываться на козырек скалы. Весь Редут на протяжении ста тысяч верст соединен подземной рельсовой дорогой, что в общей сложности равно ни много ни мало двум экваторам Земли.

Иногда встречается, так учили нас, изумленных юных мальчишек, до шести расположенных друг над другом трасс, по которым снуют груженные солдатами и матчастью поезда, недоступные для врага, неуязвимые для бомбардировок. В этих системах пещер, как представлялось моему взору, при свете желтых, бледно светящихся лампочек бесчисленные сотни тысяч солдат, точечно освещаемые с потолка, как кишащие муравьи выбегали на свет, а затем снова подавались назад, в темноту. Я видел себя среди них, в безопасной гуще толпы, в утробе Земли, я видел красную глину, лед, снег, униформу, товарищей, видел, наконец, войну, мог чувствовать ее, пробовать на вкус, вдыхать ее запах.

Иногда я ощущал себя зародышем, развивающимся в яйце. Картины тех покрытых снегом, пронизанных пещерами гигантских швейцарских гор влекли меня демоническим образом, меня, который, будучи мальчишкой, думал, что горы Мландже неподалеку от родной деревни — точно самые высокие в мире. В Блантайре я узнал о существовании мира ледников на севере, о справедливой войне, идущей там надо льдом и под ним, о братской борьбе швейцарских советских людей за справедливый мир, свободный от расовой ненависти и эксплуатации.

В своих ядовитых снах я часто видел, однако, разбившуюся пробирку с саранчой, чувствовал кожей холод стетоскопа на груди, слева, там, где не было сердца. Меня била крупная дрожь, постоянно одолевала тошнота, будто что-то рождалось из меня, отделялось или пыталось проклюнуться, мне казалось, я как будто переживал внутреннюю линьку.

Когда спустя годы, в течение которых произошло одновременно и много, и мало событий, мы стали офицерами академии, тех из нас, кто отличился любознательностью, упорством и некоторой утонченностью манер, отправили на учения-маневры, которые имитировали швейцарские погодные условия и которые должны были способствовать нашему проникновению в метафизику нового Отечества. Нас отправили к Килиманджаро, горе, расположенной на много сотен верст северо-восточнее Блантайра. Мы погрузились для преодоления первой части маршрута в поезд, он увез нас, молодых парней, на расстояние гораздо большее, чем то, какое мы вообще считали возможным. Почти невероятным казалось то, что сама Швейцария удалена от нас на расстояние в десять, нет, в сто раз большее; протяженность мира и соотнесенная с ней мудрость наших преподавателей казались нам бесконечными.

Выгрузившись из открытых вагонов железнодорожного состава, мы едва успели отдышаться под африканским солнцем, как молодой швейцарский капрал уже повел нас к соседней колее, где стояла дрезина. Наверх! Мы вскарабкались на платформу, по четверо, по пятеро, по шестеро и поехали в северном направлении. Один товарищ раскрыл над нашими головами старый дырявый зонт, чтобы уловить немного тени. Так мы громыхали через саванны, приводимые в движение собственной мышечной силой, стоя на жестяных подножках; мы пили воду и съедали несколько шариков нсимы, быстро и по очереди, чтобы не задерживать движение, пока наконец вечером на горизонте не показался величественный конус Килиманджаро.

Ее вершина была покрыта белым, сахароподобным колпаком, светившимся на западном склоне оранжевым и розовым цветом в сиянии заходящего солнца. «Только посмотрите, товарищи!» — раздался возглас. Мы поднимали взгляд наверх, все выше и выше. Наверху, на одной высоте с единственным маленьким облачком, вокруг горы медленно и бесшумно парили два украшенных швейцарским крестом дирижабля, а внизу, у подножия, сквозь пыльные сумерки неслось галопом стадо зебр — это был незабываемый, ни с чем не сравнимый вид.

Дрезина была аккуратно отогнана на запасный путь вокзала Моши, из униформы выбита пыль долгого пути. Мы без промедления отметились у коменданта станции, передали привезенную с собой почту из Ньясаленда, получили канаты и пуловеры грубой шерсти в качестве снаряжения и на следующее утро забрались на отроги Килиманджаро. Золотая саванна безмолвно простиралась под нами.

Сначала путь пролегал через густой тропический лес, зеленые стволы которого, как привидения, снова и снова прорезали пласты неизменного тумана, преграждая нам дорогу. Едва удерживая в себе влагу, свисали бесформенными лепешками коричневые бородатые лишайники. Тропа представляла собой жидкое месиво холодной глины, мы вязли по щиколотку, сверху лилась вода, барабаня по свисающим листьям и обдавая брызгами насекомых, спешно разбегавшихся прочь от наших чавкающих шагов. Час за часом мы постепенно продвигались к вершине. Запах гнили и плесени пронизывал воздух, было ощущение, будто мы прорываемся через водянистое царство мертвых. Один из попутчиков нагнулся, чтобы стряхнуть пиявок, которые присосались поверх его ботфортов. Мы оглядели себя сверху вниз и обнаружили, что все облеплены этими склизкими гермафродитами.

Мы были швейцарскими офицерами, мы, смеясь, срезали ножом кровососущих пиявок, но случилось так, что во время марша одна пиявка забралась нашему товарищу в ноздрю. Заметив это, он начал так кричать, что его было не остановить. Мы уложили его на одеяло, крепко удерживая за плечи и ноги, и, ухватив большим и указательным пальцами кончик червя, торчащий из его носа, я потянул, но он заорал, чтобы мы прекратили, ему очень больно. Я взял нож и, зажав острие между большим и указательным пальцем, стал вытягивать пиявку; мне удалось выдернуть склизкую дрянь, но при этом ее присоски отодрали немного человеческой плоти, после чего пиявка, описав кровавый эллипс, отправилась в органическое чрево первозданного леса, в то время как другие черви с невиданной для их скромных размеров скоростью карабкались на нашу маленькую tableaux vivant, [20]туман вмиг рассеялся, пробилось солнце, и нам открылся вид на лишенные растительности скалы над нами со светло-коричневой кристаллической осыпью, зрелище было необъятным, а в конце виднелась плоская вершина горы. Там, там, наверху была белая вода, снег, вечный лед, какой покрывает всю Швейцарию. Изумленно стояли мы перед этой картиной, скоро мы сможем своими руками прикоснуться к великой холодной белизне.

Так как в присосках пиявки содержался яд, замедляющий гемостаз, мы обвязали лицо истекавшего кровью товарища хлопчатобумажным платком и отправились дальше, на многие версты вперед, навстречу снегу. Мы миновали влажную зону тумана и вот уже шли по постепенно набиравшему крутизну склону, усыпанному камнями; дышать становилось все труднее, словно весь кислород откачали из воздуха. А вскоре, на второй день пополудни, когда, задыхаясь, наклонившись вперед, откашливая каждые десять или двадцать шагов желто-белую мокроту, мы оказались на западном склоне Килиманджаро, впервые в жизни мы смогли прикоснуться к органическому и бесконечно эфемерному веществу, которое швейцарцы называют снегом. В Ньясаленде не было слова для его обозначения, поскольку там снега не существовало. Мы набросились на него, мы слизывали снег, ели его, ступали по нему сапогами и рассматривали свои следы, кидались им друг в друга и, смеясь, лепили из него львов, и шары, и крокодилов, и гигантских размеров пенисы. Мы были швейцарцами. В тумане под нами кричали птицы, мы были как они.