Либеллофобия - Наталья Мар Страница 9

– Чего застыла? Контузило что ли снаружи?

– Мне надо помыться.

Он понимающе скривился:

– Да, но… Разве что в карминской бане.

– Если там можно избавиться от грязи, мне всё равно.

– Только холодная она с утра. Не нагрели зыбы.

Я постояла секунду. Мыться холодной водой?

– Ладно. Что уж.

Штабрейтор изловил один сателлюкс, и нас проглотили кишки тесных коридоров. Карминские бани я видела лишь издалека, когда из-за цветастых барханов за озером вился ароматный парок от горячих зыбов – ящиков для мытья. Быт карминцев я представляла смутно, ведь папин особняк принадлежал консульству и законсервировал для нас уголок Урьюи. Баня в бункере была маленькая, тёмная. На узких стеллажах хранились одинаковые чёрные банки и грубые полотенца. Я сняла одно с полки. Как наждак на ощупь.

– Разберёшься сама? – парню охота было спать, давно объявили отбой.

– Вы мне только покажите, как воду включить.

– Воду? Воду?!

У штабрейтора от смеха треснул голос. Он шагнул к прямоугольному зыбу и дёрнул цепочку, свисавшую с потолка. Откуда-то сверху в пустой ящик рухнула куча песка. Мелкий и чёрный, как пепел, он заполнил зыб до краёв. Паренёк закатал рукав и сунул в песок руку, поводил ею в глубине и пропустил пыль сквозь пальцы.

– Вообще-то повезло тебе. Ещё чуть тёплая.

И ушёл.

– Лицо только этим не вздумай тереть! – донеслось из-за двери. – Для лица и такого всякого – в чёрных банках, ну там, на полке.

Понятно. Понятно, отчего эту ванну называли зыбом: карминцы наполняли её песком, перенасыщенным паром. Наверное, влага, обволакивая песчинки, не притягивалась к небу. Я открыла одну банку и зачерпнула горсточку серой пыли. Такой мелкой, что с закрытыми глазами её можно было принять за воду. Стоя над зыбом, я обмазала этим лицо и волосы. На языке и зубах скрипнули песчинки. А как потом смывать-то? Своевременные вопросы – не моя сильная сторона.

Пока я погружалась в чёрный песок, избытки его сыпались с края зыба прямо на пол. С кончиков пальцев ног и до самой шеи обволокло теплом и усталостью, шевелиться в тягучей массе стало трудно, да и не хотелось. При малейшем движении песчинки щекотались. Под ворчание пустого желудка я опустила затылок на край зыба и задрема…

* * *

– …за руку тебя повсюду водить что ли, красавица?

– Ну, ладно, ладно. Она почти не ела два дня, а мы всё бежали, бежали.

Майор Хлой и мама держали полотенца, пока я очищала легкие, глотку и уши от песка. Из глаз и носа песок тёк вместе со слезами.

Я заснула в зыбе.

Или потеряла сознание от упадка сил. В один момент руки и затылок соскользнули с края, и меня утащило в песок целиком.

– Вот повезло-то, что пацан забыл свой бейдж и вернулся, – ворчала майор. – И что дверь ты не заперла.

Хлой подала мне полотенца – те, из наждачки. Её рука дрожала.

Только грубыми тряпками можно было содрать слой чёрной пыли. Прочь вместе с грязью, вонью и разводами пота, которые впитал песок. В итоге я оказалась чистой. По крайней мере, формально.

– Получай одежду и паёк и марш спать. – Майор протянула два свёртка – маленький и микроскопический.

Мои чипы-вестулы с ажурными блузами никуда не годились. Хлой выдала другие, с удобным комбинезоном и камуфляжным пыльником. Я прицепила их к позвоночнику, нырнула в новый комбез и поплелась за мамой в бойлерную. Папа уже вернулся, на матрасе рядом кашлял Чиджи.

Папа налил мне полчашки воды из термоса. Воду приходилось высасывать из тугого клапана с ниппелем или плескать в черепок объёмом не больше ладошки. Иначе всё взлетало к потолку.

– Теперь руженит здесь дороже алмазов, – бормотал папа, бережно закрывая термос.

Он посмотрел, как я жадно опрокинула в себя воду, и добавил:

– Этот литр нам на сутки. Пока не наладят добычу льда из сферы.

– А грунтовые воды?

– В этой части континента они слишком глубоко. До неба ближе.

– Что за адская ледяная машина у насекомых?

– Я ничего подобного не видел, – покачал он головой. – Но майор Хлой говорит, это гидриллиевый эмиттер. Сто лет назад, когда насекомые бежали на астероиды, то открыли там гидриллий. Эта руда подарила им власть над водой. Гидриллию подчиняются все её состояния, кроме обычного льда.

– Как же сфера держится в небе?

– В её внешних слоях эмиттеры поддерживают тонкий слой аморфного льда, он и удерживает всю остальную массу.

– Значит… теперь они могут поработить любую планету? И нашу?

– Нет, Эмбер, – папа улыбнулся. – У нас тоже есть власть над водой – диастимаги аквадроу. И большая-пребольшая куча ядерных боеголовок на пограничных спутниках. Эзеры обижают только слабых.

Правильно было сейчас же заснуть. Медленнее обмен веществ – позже замучает жажда. Глядя на вялый комочек из пайка в своей руке, я что-то расхотела есть.

– Сыр не так плох, как на первый взгляд, – мама распутывала мои волосы заколкой в виде гребня. Другой расчёски у нас с собой не было.

– А, так это не мыло. Я уже песка наелась. Пусть лучше Чиджи.

– Ешь давай молча.

Блесклявка на стене рядом заснула и погасла. Я лежала на тонком матрасе и слушала грохот у себя в голове. Он никак не выметался вон.

– Ты такая у меня красавица, Эмбер, – шепнула мама, продолжая нежно разбирать тонкими пальцами мои пряди. – Вернёмся домой – никому не говори, что надевала штаны без палантина.

– И ела мыло.

– Нам нельзя потерять ни балла из аттестата. Ты станешь клевреей примулы.

– Надеюсь, нет, – я знала, это расстроит маму. – Клеврее с мужчинами говорить нельзя, в город нельзя, штаны нельзя. За любой чих вычитают баллы и снижают курс шчерлинга её отшельфа к арахме. А статус примулы всё равно не светит, я же не маг.

– Клеврея – лучшее место, где может устроиться молодая шчера.

– Я буду делать роботов.

– Нет, Эмбер. Тебе нужна нормальная… реальная работа. Будешь помогать примуле по хозяйству и станешь престижной партией.

– Как ты?

– Как я, – мама расправила плечи.

Женщины-диастимаги, невзирая на конфессию, не могли заправлять отшельфом. Они занимали почётное место примулы – правой руки мужчины-мага. Часто эти двое становились супругами. Да что там, почти всегда. Но наш папа – в то время двухсотлетний бумеранг – предпочёл юную клеврею Амайю. Не диастимага, смертную. За красоту и не только. За то, что не опускала карих глаз при встрече, за то, что не доносила на других клеврей и за то, какою твёрдой была рука, когда мама забивала саранчу. Было отчаянно грустно всякий раз, как я замечала новую морщинку в сеточке у маминых глаз. И майор Хлой с порога записала её в смертные: между женщинами это уже бросалось в глаза. Только диастимаги жили вечно, вернее, до первого несчастного случая. Обычные шчеры неминуемо увядали, и, хотя папа никогда не посмел бы коснуться этой темы вслух… но они с мамой были тем букетом из калл и роз. Все знали, чья смерть разлучит их рано или поздно.