Преобразователь - Ольга Голосова Страница 8

Одурев от рекламы и от бесконечных ток-шоу, которыми сменился совершенный в своем безмятежном идиотизме детектив, я пошел в ту комнату, где стоял мольберт, и внимательно рассмотрел картины. Их было немного, и, судя по всему, авторство большинства из них принадлежало моей новой подруге. Закончив осмотр экспозиции, размещенной на стенах, я перешел к холсту на подрамнике, закрепленном в профессиональном мольберте. Стандартный холст 40х60 нес на себе нелегкое бремя городского пейзажа. Сюжет был ясен, «как простая гамма» 3, цвета чисты, как у Петрова-Водкина, стиль определим любым учащимся художественной школы. Что-то в духе подмосковного реализма, только вместо террасы и яблок – дома и сирень. Ну и в чем тут цимес, он же смысл, она же соль? Картинка – ну и что? Где кайф? Отчего люди прутся? И прутся ли? А может, они только прикидываются, чтобы выглядеть тонкими и духовно развитыми? Ну картинка, ну нарисована, ну хорошо нарисована. Оригинально. Иногда даже похоже.

Что, черт побери, видят некоторые особи, часами простаивая перед полотнами? Где ответ? Нет ответа.

Оттого что я этого не понимал, я всегда испытывал легкое чувство неполноценности. Хотя мой лучший друг Эдик, сдвинутый на полотнах, научил меня разбираться в стоимости картин и я мог выбрать подходящие, чтобы закрыть, например, дыру в обоях, вполне ликвидной вещицей, я никогда не мог понять, что же, черт побери, люди в них находят. Это раздражало, так как слегка отдавало несовершенством моей личности, ее едва уловимой неполноценностью, а я любил в себе полноценность во всем. Отвернувшись от картин, я обратил взор к книжному шкафу. Взгляд мой лениво перебегал с полки на полку, пока я не узрел со школы знакомые корешки. О! Какая милая вещица: «Жизнь Клима Самгина». Я вытянул первый том и с наслаждением наркомана, достающего из кармана закопченую ложку, произнес любимую фразу героя: «А был ли мальчик?»

Завалившись на неубранный диван в «своей» комнате и закинув ноги на подлокотник, я углубился в чтение. Не могу сказать, что глупый пингвин, он же певец русской революции Алеша Пешков был глубоко близок мне по духу, но я уважал его за две вещи. За препарирование души русского среднестатистического интеллигента-мерзавца Клима, в коем я находил столь много близкого, и за отс… простите, отхваченный особняк постройки Шехтеля. И то и другое – достойный итог деятельности писателя. Мастера, так сказать.

Из мира литературы в районе описания шлюхи-белошвейки, которую столь прекрасно сыграла в сериале любимая актриса, меня вырвал дверной звонок.

В пустынную и гулкую, как ущелье, квартиру он ворвался милицейской сиреной, и, едва не свалившись с норовистого ложа, которое опять взбрыкнуло копытами, я задумался, как мне себя вести. Прикинуться, что в квартире никого нет? Открыть?

Я тихо подошел к дверям и, приоткрыв первую пару, заглянул в глазок на второй. На лестничной площадке стоял друг моего детства Эдик Захаров и с интересом смотрел прямо на меня.

Прикидываться идиотом вряд ли имело смысл, и, повозившись с замком, который, к счастью, отпирался изнутри без ключа, я отворил скрипящую дверь. Эдичка был без спецназа и, брезгливо оглянувшись, непринужденно ступил в мой приют.

– Ты один, – произнес он скорее утвердительно.

– Как видишь, – ответствовал я и кивнул вглубь коридора. – Проходи, гостем будешь.

– Ой-ей, Сережа, до чего же ты дошел в поисках собственного «Я», – сказал он тоном слепоглухонемой бабушки и, боясь запачкаться о стены, проскользнул мимо меня на кухню.

– Ты сам меня нашел или кто-то помог? – ненавязчиво поинтересовался я, стыдливо запахивая узковатый для меня женский халатик.

– Помагли, дарагой, канэчно, помагли, – он, оглянувшись вокруг, посмотрел мне в глаза. О, сколько раз я видел этот взгляд! Как хорошо я знал, что он на самом деле означает.

«Осторожно, Серый, – гласил взгляд на этот раз. – Ты по меньшей мере под наружкой, а может, даже уже и на прослушке. Так что не болтай лишнего. Я не просто так зашел к тебе, мне бы очень хотелось ТЕБЕ помочь. В пределах разумного, конечно. Да что тебе объяснять, на моем месте ты бы вел себя так же. Или почти так же». Потом Эдик отвел глаза, и я с жадностью вдохнул в себя воздух.

Лучшие друзья – это очень странный предмет. Вот они есть – и вот их уже нет. Я давно пытался разгадать тайну настоящей дружбы. Но никак не мог – вначале по недостатку ума и жизненного опыта. (Кстати, по моим наблюдениям, этим опытом точно так же меряются в бане, как и другим органом мужской самоидентичности.) Потом мне не хватало усидчивости, потому что, когда половина моих приятелей села, я все еще оставался на свободе. Потом у меня иссякло время, а теперь вот и деньги. В общем, как говорят киники, они же стоики, они же псоглавцы – «тайна сия велика».

Теперь, глядя в скрупулезно выбритое электронной бритвой нового поколения лицо Эдички, красиво оттененное рубашкой из матового шелка, я затосковал, ибо мне открылась истина. Но это была не та Истина, которая делает человека свободным. Это была одна из тьмы истин низких, которых, безусловно, дороже нам упоительный или, там, возвышающий обман – уже не помню точно.

Эта истина гласила, что лучший в мире Эдичка пришел ко мне парламентарием, потому что, кажется, служил им, а служил он им потому, что прислуживаться, ему, разумеется, было тошно. Служил еще с тех времен, когда мы вместе под стол ходили. Или блевали там – не помню уже.

– Ну что, Серега, – сказал он, плюхнувшись на расшатанную мебель и с хрустом потянувшись к столу, на который уже успел бросить свой титановый мобильник. Вынув из кармана брюк такую же, как у меня, платиновую зажигалку, он пыхнул огнем и затянулся. На его безупречно мужественном лице отразилась грустная озабоченность, и он посмотрел на меня с плохо скрытой любовью.

Я предполагаю, что мужская дружба всегда несет в себе некую пронзительно беззвучную ноту гомосексуальности. Некий шарм потаенного желания слиться воедино и вместе погибнуть за высокую цель или страшную тайну навроде платоновских андрогинов. Дружат те, кто по каким-то причинам хотят слиться не во едину плоть, как заповедано, а, скорее, раствориться друг в друге при полной невозможности реализовать это в жизни.

Эта еще одна низкая истина озарила меня, как вспышка дорогущей зеркальной фотокамеры, и я замер перед ней (истиной, разумеется, а не камерой) как младенец перед погремушкой. Я вдруг отчетливо представил себе, как мы перед выпускным боремся с Эдичкой в прохладной воде Москва-реки, и я чувствую обожженной на солнце кожей прикосновение его рук. Перед моими глазами мелькнули его загорелая скула, висок с голубоватой жилкой, отпущенные до плеч волосы. Запахло тиной, вода туго и холодно ударила меня в пах…

Я стряхнул наваждение и с трудом вернулся в продавленное кресло Анны. Оказалось, что я прослушал начало трогательной речи.

– …Ты не можешь превратиться в тупую скотину, в обитателя дна, в банального неудачника, черт побери! – Эдик нервно уронил пепел на грязный пол и с негодованием оглядел сигарету. – Пойми же, я хочу тебе помочь!

Я с удовольствием вдохнул запах его одеколона. Вовсе не горьковатый, а, наоборот, сладенький и от того вызывающе сексуальный. Даже штаны мялись на нем как-то особенно эротично. Тьфу, пропасть! О чем это я? Мужская дружба, дети, – это не просто взаимовыручка, но еще и два-три грамма феромонов… соперничества, ревности и тоски по несбывшемуся. Все, кто любит песню про черного ворона, поднимите руку! А все, кто про атамана, – другую. Лично я люблю «Ой, то не вечер, то не вечер…», так что должен вообще выйти из класса. Так кто кого предал? Я его, когда с наслаждением отдался женщинам и азарту, или он меня, когда закусив губы, втирался в компанию, как кокаин в десны?