Ё - Евгений Лукин Страница 8

Славик осторожно пожал хрупкие пальчики, понимая уже, что таким деликатным инструментом затылка не пробьёшь. Даже с помощью молотка.

— Вячеслав Иванов, — представился он.

— Ох ты! — почему-то поразился старичок. — А ударения сменить не пробовали?

Славик его не понял.

— Что-то я о вас слышал, — честно признался он, присаживаясь рядом. — Пёдиков, Пётр Пёдиков… А! Вспомнил… Вы ж у нас главный ёфикатор?

Старичок замурлыкал от удовольствия.

— Да, да… Хотя… — опечалившись, добавил он. — Боюсь, что меня и здесь успели подсидеть.

— В смысле?

— Ну этот… маньяк… Думаю, теперь главный — он. — Пётр Пёдиков скорбно покивал. — Пропаганда… — произнёс он с горечью. — Убеждаешь, агитируешь… А тут тюк кистенём по кумполу — и вся пропаганда!

— Отчество ваше не подскажете? — спросил Славик. — А то как-то…

— Да мы здесь попросту, без чинов, — успокоил старичок. — Поэты, Вячеслав, возраста не имеют. Раз начал, то уже не начинающий… Кстати! Если питали какие-либо иллюзии относительно литературной среды — забудьте. — Помолчал и добавил меланхолически: — Уж на что, казалось бы, Карамзин! И тот в каком-то смысле плагиатор…

— Карамзин?

— Карамзин. Не изобретал он никогда никакого «ё».

— А памятник в Ульяновске?

— Вполне заслуженный памятник. Однако буковку изобрела княгиня Дашкова. Тогдашний министр культуры.

— Но первую книжку-то…

— А первую книжку с буквой «ё» издал Дмитриев. А вся слава — Карамзину! Везде одно и то же, Вячеслав, везде и всегда… Так что добро пожаловать в наш маленький серпентарий.

Тут совершенно некстати сотовый телефон Славика заиграл «Мурку». Звонил Мыльный. Пришлось извиниться и выйти в коридор. Там было дымно и людно — народ подтягивался на литстудию. Славик выбрался в вестибюль, где выслушал совершенно несущественные, на его взгляд, установки начальства и собирался уже вернуться в зал, когда из распахнутой двери приёмной раздались звуки, несколько неожиданные для обители муз.

Заглянул краем глаза. В приёмной какой-то сильно подозрительный тип (вылитый доктор Лектор из «Молчания ягнят») лапал яркую блондинку, а та с визгливым хохотом била его по рукам.

— Исаич! — кричала она. — Ты — старый сатир!

— Это верно, — с довольным марсианским уханьем отвечал тот. — Я — мужик юморной…

* * *

Народ тем временем помаленьку перемещался из коридора в зал, а кое-кто и в примыкающий к залу барчик. Кажется, не соврал Пётр Пёдиков: были здесь и малолетки, и зрелые дамы, затесался даже какой-то бритоголовый отморозок. Похоже, музам было наплевать не только на возраст, но и на социальный статус тех, кого им припало посетить. Потом внезапно открылась дверь бара, и на пороге возник уже знакомый читателю Сергей Овсяночкин.

— Первое наше заседание, — скорбно известил он, воссевши во главе стола, — совпало, к сожалению, с печальным событием. Предлагаю встать и почтить молчанием поэта Николая Пешко. Трагически погибшего.

— А кто это?

— Понятия не имею. Говорят, приходил на студию.

Зашушукались встревоженно.

— Кто такой?

— Чёрт его знает…

— А что значит «трагически погибшего»?

— «Трагически погибшего» — значит, от руки маньяка, — сухо пояснил новый руководитель литстудии.

— А-а… Того? Который «ё»…

Загремев стульями, встали, примолкли. Сели.

— Тем не менее жизнь продолжается, — вмиг повеселевшим голосом объявил Овсяночкин. — Предупреждаю сразу, блин: за ассонансы буду убивать.

— Ассонансы — это что? — тихонько спросил недоучка-филолог Вячеслав своего нового друга Петра.

— Неполная рифма, — шепнул тот в ответ.

— Кто рифмует «простор» и «простой», — неумолимо продолжал Овсяночкин, — внутренне, блин, картав. Он картав мысленно. Слова ещё не произнёс, а уже скартавил…

— Служить — так не картавить, а картавить — так не служить, — раскатисто произнесли на том конце составного стола.

— Кто это сказал? — вскинулся Овсяночкин.

— Я-а… — невозмутимо отозвался некто осанистый и пучеглазый. Судя по выправке, отставной военный.

— Нет, я спрашиваю, автор, блин, кто?

— Генералиссимус Суворов.

— Правильно мыслил генералиссимус, — одобрил Овсяночкин.

— А стихи писал плохо, — уел Пётр Пёдиков.

И собрание взорвалось. Заспорили, зашумели. Да что там Суворов? В восемнадцатом веке один Богданович стихом владел! Па-зволь! А Державин? Достали уже своим Державиным!.. Пушкин о нём что говорил? Думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом!..

Накопилось, видать, наболело.

Славик ошалело крутил головой. Бывший студент филфака, он и представить не мог столь панибратского обращения с классиками. А тут ещё выясняется, что Суворов стихи писал. Надо же! Генералиссимус, серьёзный вроде человек…

— Народ-точка-ру!.. — надрывался Овсяночкин, колотя ладонью по краю стола.

Кое-как добился тишины, но воспользоваться ею не успел.

— Чтобы закруглить державинскую тему, — тут же влез скороговоркой в паузу (как будто для него устанавливали!) елейный голосок Петра Пёдикова. — «Гений его можно сравнить с гением Суворова — жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом». А. С. Пушкин. Конец цитаты…

— Народ-точка-ру!!!

Слава богу, угомонились.

«Дурдом „Ромашка“», — мысленно хмыкнул Славик и с сомнением огладил нагрудный карман, где лежало чужое стихотворение. Может, застесняться и не читать? Расколют ведь на раз! Вон они все какие… нахватанные…

Однако, пока он колебался, случилось неизбежное.

— Кто нас сегодня чем порадует? — недобро полюбопытствовал руководитель литературной студии.

— Вячеслав Иванов, прошу любить и жаловать, — немедленно выдал новичка Пётр.

— Ого! — с уважением сказал кто-то.

— Ивано́в или Ива́нов? — уточнили с дальнего конца стола.

Славик опять не понял, в чём тут прикол.

— Вставать надо? — глухо осведомился он и встал.

— Сколько у вас стихов?

— Один.

— Длинный?

— Н-нет…

— Ну… читайте…

Славик достал и развернул сложенную вчетверо бумажку. Запинаясь, прочёл.

— Глазами можно посмотреть? — спросил Овсяночкин.

— Да, пожалуйста… — Славик передал ему листок.

Руководитель студии упёр локти в стол, взялся за голову и надолго оцепенел над красиво переписанным стихотворением. Остальные тоже молчали. «Ещё один мент родился, — подумалось Славику. — Или даже два».