Волк - Генри Лайон Олди Страница 8

КОНТРАПУНКТ

ГАЙ ОКТАВИАН ТУМИДУС, ИЗМЕННИК РОДИНЫ

(на днях)

Мне говорили, что внука я буду любить больше, чем сыновей. Знающие люди, они подмигивали мне, намекая на нечто, чего я не знаю сейчас, что придет со временем. Они ошиблись. К любви они относились так же, как регистратор багажа в космопорте – к баулам и чемоданам. Больше-меньше, длиннее-короче, легче-тяжелее. За лишний вес надо доплатить. Длинномерную кладь оформляем по специальному тарифу.

Вот и вся любовь.

Мальчик, кого ты больше любишь: папу или маму? Старичок, кого ты больше любишь: сына или внука? Ни один клоун не позволит себе такого вопроса. Вы спросите: потому что это глупо?

Нет, отвечу я.

Потому что это даже не смешно.

(из воспоминаний Луция Тита Тумидуса, артиста цирка)

Белая тросточка ударила по плечу:

– Эй! Что ты делаешь у дома моей дочери?

Полковник обернулся. Перед ним приплясывал карлик в круглых, совиных очках. Тросточка слепца мелькала в опасной близости от лица Тумидуса. Складывалось впечатление, что карлик хочет ощупать лицо полковника – так знакомятся слепые – но прикасаться руками брезгует.

– Здравствуй, Папа, – сказал Тумидус.

– Не увиливай! – трость хлестнула по второму плечу: сильнее, резче. – Что ты здесь забыл?!

Полковник лихорадочно соображал, что ответить карлику. Он проклинал тот миг, когда ноги принесли его к дому Н’доли Шанвури. Недопустимая оплошность! Словно убийца, которого тянет на место преступления… Прав Лентулл: десантура, тупая десантура.

– Гуляю, Папа. Дышу воздухом.

– Врешь!

– Воздух, Папа. В моем возрасте врачи рекомендуют пешие прогулки. Профессор Мваунгве так и сказал: гуляйте, полковник. Ты не веришь профессору?

– Врешь! Влюбился, да?

– Папа, ты сошел с ума.

– Влюбился! – Папа Лусэро подпрыгнул на высоту собственного роста. Очки опасно съехали ему на кончик носа, открыв глаза, похожие на сваренные вкрутую яйца. – Наконец-то! Н’доли – отличная девчонка, вся в меня. Да и ты парень хоть куда. Сильный, глупый…

Трость уколола в подреберье:

– Ты меня устраиваешь, как зять. Идем, я вас поженю!

Пропал, отчетливо понял Тумидус. Пропал с концами. Цепкая лапка ухватила полковника за запястье, поволокла в счастливое будущее. Муха, подумал Тумидус. Я – муха во власти паука. Ему и в голову не пришло вырваться. Он помнил, как выглядит Папа Лусэро в большом теле. Не сгусток волн и лучей, пронизывающий космос, будто игла – ткань, но гигант-паук, способный разнести в щепки боевую галеру. Когда, став коллантарием, полковник впервые увидел киттянского антиса особым образом, из-под шелухи – он узнал, что такое арахнофобия, помноженная на детский ужас.

– Ты выбьешь из нее дурь! – вопил Папа пронзительным дискантом, ускоряя шаг. – Как пыль из ковра! Наука? Прогресс? Ха! Раздвигать ноги – вот женская наука!

Шарахались в стороны случайные прохожие.

– Рожать – вот бабий прогресс! Н’доли родит тебе уйму детей! Девочек, одних девочек! Все будут похожи на дедушку! Красавицы…

Где-то сработала сигнализация.

– Ты научишься пить, как мужчина! Жди меня в гости по вечерам. Мы будем пить и драться, драться и пить! В тюрьме у меня отдельная камера, с баром и холодильником. Там хватит места двоим…

У Тумидуса заболела голова. Висок словно шилом проткнули. Который день полковник жил на нервах: страдал бессонницей, мучился дурными предчувствиями. Вестей от брюнета с блондином не было. Родина не спешила откликнуться на призыв изгнанников. Юлия, Лентулл, Антоний – все ждали с равнодушием мраморных статуй, соревнуясь друг с другом в бесчувственности. Говорили: куда спешить? Улыбались: всему свое время. Тумидус усмехался в ответ, выдавливая улыбку, как зубную пасту из тюбика. Он совершенно не умел ждать.

Фитиль, подумал полковник. Фитиль, вставленный в мою задницу, сгорает быстрей быстрого. Нет, не фитиль – запальный шнур бомбы. Взрыв, и осколки секут все вокруг. Или, сумей я сдержаться, превращают мою печень в паштет.

– Куда ты меня ведешь, Папа?

– Жениться!

– Папа, оставь свои глупости. Мы давно прошли мимо дома твоей дочери. Ты хочешь выпить? Хочешь, чтобы я составил тебе компанию? Я же вижу, что ты трезв…

Карлик остановился. Над головой антиса с веток дерева, неизвестного Тумидусу, свисали гроздья цветов, похожих на мелкие тигровые лилии. Шесть лепестков темно-кирпичного цвета, испещренных черными крапинками. Упругий глянец тычинок. От волн аромата головная боль усилилась, стала невыносимой – и вдруг исчезла. Папа Лусэро взмахнул тростью, желая сшибить ближайшую гроздь, и промахнулся. Еще один взмах; еще один промах.

– Коснись цветка! – властно потребовал слепец.

Тумидус протянул руку. На ощупь цветы были неприятны – влажные, скользкие. Он едва успел отдернуть пальцы: третий удар тросточки, и благоухающая гроздь упала под ноги полковнику. Тумидус не удивился. Он привык к странностям Папы Лусэро.

– Ты идешь в гости, – сказал Папа.

– К тебе?

– Ко мне. Ты еще не забыл, где я живу?

Полковник вздохнул: из огня да в полымя.

– Я сделаю тебе татуировку, – предложил Папа. – Красивую.

– Нет!

– Почему?

– Я не люблю татуировки.

– Ну и дурак. У тебя столько пустого места, – карлик хлопнул себя по макушке, намекая то ли на голову Тумидуса, бритую наголо, то ли на беспросветную тупость полковника. – Идем, чего встал!

* * *

– Бвана! Белый бвана!

– Он даст нам денег!

– Кучу денег!

– Он откроет нам счет в банке!

– Нет, он принес наличные!

– Наличные!

– Давай, бвана! Скорее давай!

У Папы Лусэро было много жен. У жен были луженые глотки. У Папы Лусэро было много детей. Дети визжали, как недорезанные поросята. Этот хор слышали на небесах.

– Деньги!

– Бвана принес их нам!

К Тумидусу тянулись руки: в браслетах, в цыпках. Младшие жены целовали пыль у ног полковника. Старшие без церемоний лезли в карманы. Дети копировали поведение матерей.

– Цыц! – скомандовал Папа Лусэро. – Назад, дерьма кусок!

– Бвана даст нам денег!

– Ты не даешь, а бвана добрый!

Карлик хмыкнул:

– Бвана не даст вам ни гроша. Слышали, толстозадые?

– Почему?!

– Бвана жадный.