Цитадель Гипонерос - Пьер Бордаж Страница 8

Экзарх же старался не задерживаться взглядом на теле девочки, где крио-бальзамировщики — видимо, не без нездорового смакования, — выставили вульву напоказ. О, этот разверстый, запретный плод! Он тем сильнее гипнотизировал священника, что был свеж, безволос, непристоен в своей крайней наготе. Адаман с ужасом осознавал, что подвержен той же испорченности, что и множество кардиналов. Он изо всех сил боролся с этим отвратительным влечением, и вместе с тем знал, что однажды сдастся, что обратится однажды к одной из подпольных организаций, поставляющих человеческую плоть, и, укрываясь в недоступности своих покоев, предастся самым низким из мерзостей.

Он отогнал навалившиеся на него мрачные мысли, прислонился к стене и уставился на муффия, который окаменел с повлажневшими глазами перед витриной. Поведение Непогрешимого Пастыря смущало его. Что побуждало Барофиля Двадцать пятого, человека, управлявшего спрутом с несколькими миллионами щупалец и несколькими сотнями миллиардов подданных, приходить сюда и медитировать между этими четырьмя телами в криосне? Был ли этот абсурдный ритуал как-то связан с его долгими одинокими прогулками в другие забытые галереи дворца? С тем таинственным внутренним голосом, на который он ссылался иногда?

Понимать своего сопланетника стоило Адаману Мураллу определенных трудов, хотя они с ним чуть ли не ежедневно виделись уже почти два стандартных года. Патрон был существом с двумя обличьями, как те двуликие скульптуры древних жа-хокуойских храмов на левантийских мирах: на публике он проявлял неумолимую решимость, устрашающий фанатизм, но стоило ему удалиться в свои покои, как его броня уверенности распадалась. Он выглядел подавленным тяжестью своей ноши, терзаемым сомнениями, снедаемым раскаянием. Его кабинет днем и ночью осаждали викарии — черные кудахчущие гарпии, постоянно требовавшие новых репрессий, на которые он почти неизменно соглашался. И вот, под давлением евнухов из Большой Овчарни к пыткам на огненном кресте и коллективным церковным службам со стиранием добавились публичные унижения — церемонии, во время которых кающиеся бичевали себя или пронзали себе животы тонкими золотистыми иглами из опталия, истязания супруга супругом или ребенка родителем, радикальные стирания и другие обряды, сходившиеся под общим знаменателем намеренного увечья тела и разума.

Муффий упал на колени и распростер руки. По его изможденным щекам потекли обильные слезы. У него налицо присутствовали все симптомы мистического блаженства, описанные великим Армонием д’Эстре в его голографическом эссе о благодати и других божественных проявлениях: глаза закатились, черты лица полнятся неистовым внутренним светом, рот приоткрыт, как если бы он припал к невидимому источнику небесных миров.

Не в первый раз Адаман Муралл наблюдал, как приходит в экстаз Барофиль Двадцать пятый, но это зрелище по-прежнему будило в нем беспокойное чувство. Неужели Верховному Пастырю Церкви, чтобы прийти к благодати, так болезненно требовалось утолять себя видом этих четырех ледышек?

Мрачная атмосфера комнаты начинала нервировать экзарха. Помимо отвращения, которое вызывали в нем эти полутрупы, он не чувствовал ничего, кроме пагубного желания в отношении девочки и полного безразличия к мужчине и двум женщинам. Теперь он с нетерпением ждал момента, когда поднимется к волнам океана гомона и сумятицы, что заполонял епископский дворец. Ему непременно придется лавировать среди покушений, заговоров, интриг, ревности, вероломства, но по крайней мере он будет ощущать жизнь.

Через мгновение, которое его секретарю показалось нескончаемым, муффий наконец отбросил неподвижность и встал. Он не пытался скрыть или отереть слезы на ресницах, его голос эхом отозвался от стен комнаты:

— Разве ты ничего не ощущаешь, мой дорогой Адаман?

Адаман Муралл замер, притворился, что вслушивается, затем медленно покачал головой. И так всегда, как нитка с иголкой — проникновенное «ты» и вопрос, вечно один и тот же вопрос, на который он вечно давал один и тот же ответ:

— Никаких внутренних голосов не снисходит ко мне, Ваше Святейшество! Я всего лишь ничтожный слуга Крейца, один из безымянной массы, наводняющей вашу обитель…

— Крейц взирает не на звания, но на достоинства.

— Тогда, полагаю я, мои достоинства невысоки, ибо он со мной не заговаривает!

— Переставайте прибедняться, дорогой мой Адаман, и учитесь слушать душой.

Раздраженный секретарь предпочел сменить тему.

— Что сталось с Тиксу Оти с Оранжа, предположительным отцом этой девочки?

— Он исчез. Одни утверждают, что он мертв, другие — что тронулся рассудком и скитается из мира в мир, третьи — что он укрылся в параллельной вселенной, готовя свое триумфальное пришествие. Его последователи называют его Шри Лумпа или Шри Лумба, на языке аборигенов планеты Двусезонье — «сеньор Ящерица».

— Он так и не появился? Его сторонники ни разу не пытались вызволить четырех крио?

— Как раз на это втайне надеялся сенешаль Гаркот, когда больше стандартного года выставлял саркофаги Найи Фикит, ее дочери и двух жерзалемян на публичное обозрение в зале древнего сеньериального дворца. Но то ли потому, что воинов безмолвия не осталось, то ли потому, что им не свойственны магические способности, приписываемые простонародьем, только сети сенешаля остались пусты, и он наконец согласился на мою просьбу.

— Но почему же, Ваше Святейшество, вы изо всех сил старались заполучить этих жутких замороженных тварей?

Муффий сделал несколько шагов между прозрачными саркофагами под негромкое гудение постаментов-консерваторов. Несколько секунд он внимательно приглядывался к лицу Афикит Алексу, словно пытаясь разгадать ее тайну.

— Воины безмолвия — антикрейциты, враги Веры, Истинного Слова, и оттого за ними следует присматривать нам, — отвечал он нейтральным тоном. — Кроме того, мы решили безотлагательно изъять их из вида любопытствующего населения, от природы склонного следовать еретическому примеру. И, в конце концов, я хотел посматривать на них лично, чтобы укреплять собственную решимость и не поддаваться искушению проявить снисходительность…

Адаман Муралл подозревал, что его августейший собеседник не говорил ему правды, или, точнее, не отклонялся от официальной версии, призванной успокоить окружающих. Он внезапно осознал, что муффий, чей разум, в отличие от его собственного, казался непроницаемым для ментального обыска, использовал его, чтобы увести своих врагов по ложному следу. От этого понимания во рту появился горький привкус. Он-то с поразительной наивностью верил, будто Барофиль Двадцать пятый одарил его своей дружбой и уважением потому, что их связывало общее происхождение, и что вдали от родного мира сопланетники привечают и ценят земляков, а тут до него дошло, что он был лишь разменной пешкой в игре с расплывчатыми, непонятными правилами.

— Вы так побледнели, мой дорогой Адаман…

Экзарх призвал все свои скудные навыки ментального контроля, чтобы насколько возможно замаскировать охватившее его смятение.

— Меня подташнивает от запахов крионики… — пробормотал он.