Обмен заложниками - Иван Наумов Страница 8

— Что это? — мой голос сразу сел.

Четыре ночи спустя в черном-пречерном небе без единой звезды скалилась одинокая луна. Три ночи спустя лишь горстка звезд глядела на Землю через круглое окошко диаметром в три луны. Остальное лежало в темноте.

— Это, — сказал Повар, — если тебя не покоробит терминология, стена вокруг Солнечной системы. Твоя и моя гибель. Новый мировой порядок. Когда мы все умрем, останутся только люди, оборотни и Тролль — когда он достроит стену. А случится это завтра. Когда последние лучи звезд достигнут Земли, будет уже поздно.

— Что же ты…

— Ты пропал на три года, Горгон. Когда ты охотишься, тебя чертовски сложно найти.

Где-то далеко-далеко Она кричала, вцепившись в руку акушерке. Мой сын должен был появиться на свет. А я — уйти, оставив этот мир непонятному существу с нечеловеческими замыслами.

— Как мы его найдем за сутки? В его голове все стены Земли.

Повар беспомощно опустил руки.

— Горгон, ты в этот раз дожил до двухсот лет. Мне нечего тебе посоветовать.

— А это не такой лысый дед, у которого из головы летят камни? — спросил Маугли.

Мы замерли.

— Я его вижу. Он на юге. У него настоящий замок на скале. Этот дед совсем сумасшедший.

— А кого еще видит твой волк? — осторожно спросил Повар.

— Дядю Горгона со змеями. Вас с рыбами. Маленькую девочку — она только что выпустила слона и играет с ним. Старую женщину с хорьками. Очень много, кого.

— Вот, Маугли, ты и узнал, что умеет твой волк, — сказал я. — Ты объяснишь мне, где именно живет Тролль?

— Вы хотите его убить, да? — у мальчика дрожали губы.

— Понимаешь, Маугли, это… Самооборона. Хотя убивать нехорошо.

— Я всё для вас сделаю, дядя Горгон! — сказал мальчик. И его волк исчез.

Где-то далеко уже с облегчением в последний раз застонала Она. Страшно зашипел Шейех. Закричал я. Как может кричать человек, у которого отнимают всё.

Седой волк с окровавленной пастью возник перед нами и прыгнул Маугли в голову.

— Всё, — сказал мальчик.

Повар молча плакал, глядя на меня.

За потрескавшимся бетонным забором, над четырехэтажным зданием роддома кружили гигантские скаты. Большая белая акула лениво шевелила хвостом перед шлагбаумом на въезде, где в будке беспробудно спал молоденький чоповец.

Родильный дом ненадолго выпал из жизни города — нам помешали бы лишние глаза. Внутри в холле слышался лишь легкий треск радужных стрекозиных крылышек. Спала регистратура и гардероб, спали роженицы и врачи. На колченогой банкетке развалясь сидела молодая девушка в ярко-желтом мотоциклетном гоночном комбинезоне. Черные волосы почти закрывали лицо, но мне не нужно было видеть ее, чтобы узнать.

— Здравствуй, Либель!

— Привет, старая перечница. Как ты? — Либель шевельнулась, и дюжина стрекоз выпорхнула из ее волос, унося в коридоры вязкое марево сна.

— Красивое тело, мои комплименты, — ответил я. Мы собрались, чтобы совершить страшное, но я не собирался терять лица.

Из-за колонны появился Кузнец, нервно потирая громадные ручищи. Около него по полу прыгала саранча.

— Я уже веду медсестру, Горгон. Ты готов?

Я молча кивнул.

В парадную дверь вошли Повар и Арахна. За окнами по-прежнему плавали рыбы.

Арахна здорово состарилась. Черные паучки смотрелись заколками в седых волосах. Где-то в городе ревели машины, запертые в непролазных пробках. Где-то из канализационного колодца хлестал кипяток, заливая тротуары и проезжую часть. Роддом не принимал посетителей.

Дебелая санитарка с застывшим лицом шла по центральному коридору. Держала в руках толстый сверток, перевязанный голубой ленточкой. Мой ребенок не успел родиться, но она этого не знала, и торжественно протягивала мне укутанное тельце. По плечам и макушке санитарки сосредоточенно ползали крупные песчаного цвета кузнечики.

— Поздравляю, папаша!

Да уж. Я разглядывал крошечное человеческое лицо. Зная, что его уже нельзя считать человеческим. Чувствуя присутствие силы, перед которой любой звероносец казался безвольной пылью.

Одурманенная санитарка медленно села рядом с Либель. Несколько стрекоз закружились над ними. Саранча ускакала к Кузнецу.

— Ты готов? — спросил Повар.

Я положил ребенка на пеленальный столик и развернул. Малыш улыбался, или мне только показалось? Нужно было произнести всего два слова, но мне не хватало воздуха.

— Здравствуй, Тролль, — из-за моей спины сказал Повар.

Сначала ничего не произошло, и на какую-то секунду я успел поверить, что ошибся.

Новорожденный не может сознательно управлять зверем. Или камнем. Здание дрогнуло. Треснула в полу бетонная стяжка. С потолка посыпалась штукатурка. На лужайке перед роддомом из земли полезли камни. И вдруг все стихло.

На белом одеяльце в окружении вышивок и рюшечек лежало несколько горстей крупной гальки, каменных обломков и песка. По одному, молча, звероносцы подходили к столу и разбирали по чуть-чуть. Кусочки, на которые распался мой сын, будут закопаны в землю, утоплены в колодцах, растолчены в пыль и никогда не соберутся вместе.

Стрекозы, пауки, саранча, рыбы прятались в головы своих владельцев. Звероносцы уходили по одному, не прощаясь, подавленные и молчаливые.

— Вот! — неизвестно откуда возник Маугли, и сунул мне в руки большую пластмассовую куклу. — Вы просили, дядя Горгон.

Я положил куклу на одеяло, она что-то вякнула. Я закутал ее и обвязал голубой ленточкой.

Пока роддом очнется от морока, пока Она соберет вещи, выйдет из палаты, попрощается с медсестрами, добежит до лестницы, я успею написать еще несколько строк.

Шаава и Шейех величаво покачиваются в боевой стойке. Им предстоит сделать самое важное в их непонятной жизни. Сделать для моего любимого человека.

Она вот-вот выйдет на лестницу. Я буду стоять внизу, у самых ступеней, держа в руках нашего ребенка. Она пойдет, а потом побежит вниз, сияющая, гордая, любящая. Я не смогу объяснить ей ничего.

Поэтому Шаава бросится на ее прошлое всей своей мощью. Такое можно осуществить лишь однажды, и это тот случай. Змея вонзится в Ее воспоминания так, что от прошлого останется только несколько ступенек. Шейех сделает так, что Она не добежит до конца лестницы.

А потом Шаава и Шейех вопьются друг другу в хвосты — пепельное прошлое и радужное будущее. Моя любимая, как мошка в янтаре, навсегда останется бегущей вниз по бесконечной лестнице в предвкушении счастья. Я не могу изменить движение мира — но вырву из него крошечный кусочек.

Шаава и Шейех уже не смогут оторваться от поглощения друг друга. Меня закружит в огненном водовороте, моя память, разбухшая, гноящаяся, взопревшая за двести бессмысленных лет, наконец хотя бы ненадолго распадется на части.