Вольер - Алла Дымовская Страница 79

Можно было бы объяснить, но не теперь, когда предстоит объясняться по иному поводу. Да и что тут скажешь? Бедный ребенок – для нее, профильного педагога именно что ребенок, – он ожидал ужасов наказания и мысленно уже приготовил себя к их приятию. Полное отпущение грехов тоже не состоялось, потому что никто не собирался его прощать, ибо не считал в чем‑либо виноватым. Как четко и ясно преподнес эту истину Карл: «Ваш нечаянный поступок будет отягощать только вашу совесть, что не даст вам совершить случайное преступление против человека и впредь. Мир в душе – иногда очень плохо, и уж можете мне поверить, ни у кого из нас его нет!». Мальчик лишь кивнул так обреченно, что казалось – любая кара принесла бы ему большее облегчение, чем это душевное напутствие. Но Карлуша прав в одном, если Тимофей желает наказания, он волен назначить его себе сам. Вот только… Она ждала хлопот и поводов для своего вмешательства и не нашла ровным счетом ничего. То есть он с какой‑то невозможно щенячьей радостью отозвался на предложение заглянуть в ее добровольческую школу, мальчика не смутила ни значительная возрастная разница с учениками, ни даже ребячливое название всего заведения «Шкатулка с сюрпризом». Но это от непосредственности реакции, и не надо забывать, что он почти сложившаяся поэтическая личность, уже пережившая первый успех. Взойти на Подиум Поэтов – не шутка, она представляла себе, отвага какой степени потребна для подобного предприятия.

Другое дело, ни малейшего следа Адамова комплекса она не обнаружила. А ведь должен же быть, хотя бы в начальной стадии формирования! Незапланированный побег, тотальное одиночество, чуждая, устрашающая неизвестностью среда, необходимость ежесекундно быть начеку. Обыкновенно «выходцев» подбирают с той стороны Вольера специально присланные грузовые подушки, чтобы доставить немедленно или к собственно владельцу поселка, или в его отсутствие к любому другому поблизости, давно уже поднятому по тревоге. И дальше – щадящая адаптационная программа, орда сочувствующих и просто пси‑техников, всестороннее облизывание и сюсюканье. Для Вольера на следующее утро разыгрывалась в этом случае якобы внезапная смерть: упал с крыши и кончено. Здесь же все вышло с точностью до наоборот. Выходит, у мальчика Тимофея нервы, что твои гипероновые крепления, или поэты все от природы несколько толстокожи? Вполне возможно, подходящее объяснение. Она мысленно в который раз пробежала известные и памятные ей биографии творцов рифмованных шедевров, более‑менее современных и давно ставших достоянием литературной истории. М‑да, что ни говори, но все это были несколько эгоцентричные господа, моралисты лишь в абстрактном масштабе, в личном же общении – люди не вполне подверженные эмпатии. Им проще страдать сразу за все человечество в целом, чем заметить, что его ближнего клонит в сон уже на третьей строфе исполняемого вслух произведения. Тем лучше, мальчик перенесет психологический стресс почти без потерь, если подобный стресс вообще есть. Зато впереди у него вечная признательность поклонников, и уж бесконечная череда случайных романов ему обеспечена. Против этой заразы как раз‑таки поэты лишены всяческого иммунитета. Ах, да, она совсем позабыла про его вольерную подружку Анику. Вот где настоящая проблема. Но и ее придется немного отложить на потом. Потому что она должна сказать Гортензию. Прямо сейчас, не откладывая, иначе выйдет только много хуже.

– Горинька, послушай меня. И если сможешь, постарайся не просто услышать, но и понять. Сегодняшняя случившаяся ночь останется одной‑единственной между нами, – она поспешно приложила вытянутый напряженно палец к его губам, словно запечатывая возможные возражения, готовые вырваться наружу. – Я не знала этого вчера, я думала, что поступаю правильно. Ты звал меня много раз. Звал неловко и грубовато, и я догадывалась, что это именно от застенчивости, которую ты не в состоянии по‑иному преодолеть. Мне казалась ребячеством твоя страсть, слишком пылкая, чтобы быть правдивой и долгой. И я ошиблась, и догадалась об этом, и потому дала согласие. Но ошиблась во второй раз. Не в тебе, в самой себе.

Гортензий заерзал на пончо, одеяло сбилось на сторону, он машинально и неспешно расправил тяжелые морщинки, потом посмотрел на нее, сохраняя олимпийское спокойствие, достойное греческих богов. Знали бы они, чего это стоило! Чрезмерно гладко все шло. Поэтому и не должно обойтись без подвоха, он словно бы внутренне готов был к лукавому повороту событий. Вновь посмотрел на Амалию так, что палец ее исчез, ускользнул прочь, и Гортензий мог теперь говорить:

– Ты не любишь меня. Думала, что любишь, и разочаровалась в предположении. Я не в обиде – это бывает. Но бывает и то, что человеку свойственно торопиться с выводами. Вероятно, моя м‑м‑м… страсть тебя испугала грядущими обязательствами, но их нет, и я никогда не претендовал на нечто похожее. Посуди сама, я не сиделец на одном месте, сегодня здесь, а завтра меня понесет нелегкая на Леду или на подводный «Орион». Тебе даже не надо меня ждать, только встречай иногда и, как сейчас, – позволь своим чувствам совершить ошибку еще раз, вдруг ты убедишься, что ошибки никакой не было? Время не калечит людей, если они движутся в согласии с его течением.

– Если бы было так, – осторожно она прикоснулась к его руке, словно прощалась, и все, что собиралась сказать ему в ответ, становилось частью этого прощания. – Иногда любовь выходит обманом. Не по отношению к тому, кого, как тебе кажется, ты любишь или можешь полюбить. Но по отношению к себе и только к себе. Будто бы одно чувство ждет и намеренно ищет повода спрятаться за другое. О котором ты не знаешь или боишься узнать. Ты преподнес мне бесценный дар, и клянусь своими детьми, я более всего на свете захотела его принять. Пока не увидела, ясно и беспощадно, когда уже держала его у сердца, что дар этот некуда мне положить. Потому что единственное подходящее для него место безвозвратно занято.

Не может быть! Ничего не замечал, ах, как же так!.. Преторианец сменил лапу, покосился в их сторону правым насмешливым глазом, камышовые кущи – словно в замедленном действии изогнулись и распрямились вновь, или это был ветер, или показалось ему? Ненастоящее все вокруг и минута эта ненастоящая… Влюбленный – воистину одержимый упрямец без глаз и без ушей. Но ты‑то, ты‑то, Гортензий! Ловил каждый ее вздох и каждое настроение и не предсказал соперника. Или никакого соперника нет и в помине? Природное чутье в этом отношении не подводит – без единого тревожного звоночка, без уколов ревнивого отчуждения, ты не пропустил бы, если только… Если ни при каких обстоятельствах не имел бы именно этого человека в виду. По достоинству многие тебя превосходят, друг мой, чего уж греха таить, да и не грех это. Спросить – неудобно, не спросить – неуважительно и не отважно. Так спросить или не спросить? Она ждет. Может, Амалии произнесение и признание важнее, чем тебе самому.

– Если ты доверяешь мне – а иначе это как пощечина, – если доверяешь, то давай дойдем вместе до конца. – Гортензий замолчал, словно давал им обоим секунды на спасительную передышку. Считал биения пульса, ее и своего одновременно, и жаль, что удары звучали не в унисон. Его – частые‑частые, и ее – долгие и уверенные. – Кто‑то другой занял мое место, прежде чем я вообще смог узнать, что это место может быть моим. Он?..