Обезьяны - Уилл Селф Страница 73

— «Уч-уч» Прыгун, ты не можешь как-нибудь объехать это черт знает что «хуууу»? — спросил научного ассистента выдающийся натурфилософ. Несмотря на чистку с Саймоном, в шерсти у него до сих пор хранилось изрядное количество художнического дерьма, и, махая пальцами Прыгуну, он старался высвободить из-под подбородка особенно назойливый катышек.

— «Уч-уч» вожак, боюсь, ничего не смогу придумать — все из-за Хаммерсмитской развязки, можно попытаться улизнуть по Лилли-Роуд, но, честно показывая, мы потратим там ровно столько же времени, сколько здесь.

Буснер повернулся назад, проверить, как его долгожданная новая, необыкновенная симптоматика справляется с первыми минутами свободы; он даже подумал, не спросить ли у Саймона совета насчет объезда, — в конце концов, его самка живет неподалеку, он должен, по идее, неплохо здесь ориентироваться. Но морда Саймона словно приклеилась к стеклу, равно как и передние лапы, на манер бинокля прижатые к глазницам.

— Ну, раз так, — показал Буснер Прыгуну, — в самом деле нет смысла дергаться, поедем, как обычно, а Саймон зато хорошенько оглядит мир, куда ему предстоит вернуться «хуууу».

Означенный мир поверг художника в полнейшее замешательство. По этой улице он ходил, спотыкался и ползал не одну тысячу раз. Он знал на память названия всех местных вонючих забегаловок, делал ставки во всех местных букмекерских конторах, где никто никогда не выигрывает, покупал нелегальное экстракрепкое пиво во всех местных магазинчиках, которые нестройными рядами, как хромые на параде, тянулись от больницы в сторону Хаммерсмитской эстакады.

Даже сидя в палате номер шесть, Саймон не раз мысленно прогуливался по этой улице, убеждая себя, что память его не обманывает. Теперь, на свободе, он снова вспомнил всю местную топографию, вплоть до стилизованной желтой петушиной головы, украшавшей забегаловку «Хатка рыжего цыпленка», вплоть до разбитого участка асфальта на тротуаре, который лепрозным языком лизал проезжую часть, вплоть до тюлевых занавесок, на манер паутины развевающихся в окнах вторых этажей. Куда бы Саймон ни обращал свой взор, везде он видел что-то знакомое — то вывеску на магазине, то флаг на автозаправке, то грифельную доску у кафе с написанным мелом меню, то еще что-нибудь. Однако столь знакомые, столь обыденные декорации лишь подчеркивали надругательство, которому подверглось происходящее на самой сцене представление.

Как и в тот раз, когда его вели на обследование, что-то было не так с масштабом. Саймону пришлось согнуться в три погибели, чтобы поместиться на заднем сиденье «вольво», а он знал, что седьмая модель — большая машина. Пространственная дисторсия, словно заразная болезнь, распространялась на все вокруг — здания, другие машины, сама дорога были очень маленькими. И в этой уменьшенной модели мира (масштаб примерно два к трем) жили сии чудовищные карлики.

Они четверенькали по мостовой, задрав задницы, выставив их на всеобщее обозрение; лохматыми кучами толклись у автобусных остановок, гроздьями висели на стенах домов, без тени неудобства цеплялись за ветви деревьев, узкие карнизы, отваливающуюся лепнину и болтающиеся телевизионные антенны, передвигались с умопомрачительной быстротой, легкостью и беспечностью. Пока машина рывками ползла вверх по улице, Саймон наблюдал за одним субъектом — сначала тот прочетверенькал метров двадцать, затем серией прыжков преодолел торчащие из асфальта гидранты и мусорные баки, затем, как горнолыжник, просочился сквозь встречную толпу собратьев по виду, затем подпрыгнул, ухватился передними лапами за крышу остановки, раскачался и таким образом пробрался под ней, перехватываясь с одного бруса на другой, и наконец спрыгнул на землю и продолжил путь снова на четвереньках.

Порой Саймон принимался внимательно следить за каким-то конкретным шимпанзе, за тем, как тот четверенькает вдоль по улице или лезет вверх по зданию; в этом случае он почти что восхищался обезьяньей мощью, изяществом и проворством, подмечал, какое необыкновенное умение, какое отточенное чувство равновесия, какой тонкий глазомер требуются, чтобы, не споткнувшись, в считанные секунды просочиться сквозь марширующую навстречу толпу, не попасть ни под одну из ползущих по дороге машин, не сорваться ни с одного карниза. Но когда художник позволял себе взглянуть на массу шимпанзе как таковую, он видел лишь стаю животных, которым для передвижения требуется не больше мозгов, чем стаду овец или, хуже, рою саранчи.

По мере того как машина приближалась к Хаммерсмитской развязке, ситуация ухудшалась на глазах. У самой эстакады ручейки прыгающих и скачущих шимпанзе сливались в одну гигантскую бурную шерстяную реку, с обезьяньими спинами вместо порогов. Пока Саймон лежал в больнице, то есть пребывал, по сути дела, в заточении, вид шимпанзе, которые прикрывали одеждой лишь верхнюю часть тела, вызывал у него отвращение, казался оскорбительным. Теперь же, глядя, как всемирный обезьяний потоп низвергается в зияющую пучину подземного перехода, Саймон заново отметил, насколько смешными, карикатурными выглядят эти покрытые шерстью лапы и голые задницы, торчащие из-под клетчатых пиджаков, джинсовых курток, цветастых блузок и футболок с надписями. Когда один из зверей повернулся в сторону Саймона, скривил морду, а затем надул щеки, готовясь громко ухать, Саймон от души расхохотался, таким нелепым показалось ему выражение морды шимпанзе. Именно этот его радостный гогот стал отправной точкой для первого обмена знаками между художником и его эскулапом вне больницы, для первой настоящей жестикуляции на свободе.

— «Гррууууннн!» Что я слышу, Саймон! Покажите мне, что вас так развеселило «хуууу»? — Буснер забрался на сиденье с лапами и оперся о спинку кресла, уставившись на морду своего подопечного и разгоняя пальцами спертый воздух в автомобиле. Подбородок именитый психиатр водрузил на подголовник.

— Да шимпанзе «клак-клак», эти вот шимпанзе, — показал Саймон на реку задниц, стекающую вниз по бетонным ступеням. — Они выглядят жутко нелепо, просто смешно, до колик смешно «клак-клак-клак»!

— «Хуууу» и почему же, хотел бы я знать «хуууу»?

— Все дело в том, как они одеты, видите, у них же одежда только на верхней части тела, а дурацкие, угловатые, уродливые зады «хиии-хиии-хиии» торчат голыми наружу!

Буснер посмотрел, куда показывал Саймон. Как талантливый психотерапевт, он владел полезным навыком частично становиться на точку зрения своих безумных пациентов. Итак, Буснер нахмурил брови и косо посмотрел на толпу. В самом деле, Саймону было трудно возразить — бесконечная толпа обезьян, спешащих по своим делам, со всей неизбежностью выглядела немного по-идиотски. Целеустремленность отдельного индивида в толпе ему подобных оборачивалась обреченностью, стадностью, как у спешащих навстречу гибели леммингов. И то, что Саймон в своем психическом состоянии сумел уловить эту черту толпы с такой ясностью, рассудил Буснер, и выразить ее столь иронично, следовало рассматривать как положительный момент, как ключ к дальнейшему лечению. Буснер так и показал Саймону:

— «Чапп-чапп» что же, полагаю, кое в чем вы правы, мистер Дайкс, однако замечу, в заднице шимпанзе нет ничего уродливого; задница шимпанзе — самая прекрасная часть его или ее тела. Кажется, еще Бессмертный Бард «чапп-чапп» писал: «Что в имени? Означенное «жопой» и под другим бы жестом сохраняло свой сладкий запах!..» [102]