Братья наши меньшие - Владимир Данихнов Страница 73

Я кивнул, качнувшись в его сторону всем телом, как ванька-встанька, рукой схватился за перила, чтоб удержаться, и пошел наверх. У меня горели щеки. Чуть не свалился на пол перед этим болваном, а он все видел!

Дверь в квартиру Громова была приоткрыта и поскрипывала несмазанными петлями на сквозняке; изнутри раздавались странные звуки. Там кто-то бухтел под нос, бранился шепотом и передвигал мебель. А еще из квартиры несло крепким дешевым табаком.

— Да стой же ты… — пробормотал кто-то. Голос был незнакомый, и я замер на месте. Мужик в плаще прожигал взглядом мой затылок. Он ждал, что я сделаю дальше.

А следовало сделать вот что: воткнуть ключ в замочную скважину, провернуть против часовой стрелки два раза и войти в свою квартиру. Спокойно. Не дергаясь. Захлопнуть дверь и забыть.

Но я стоял на месте.

А потом свернул в квартиру Громова. Чтобы помочь.

— Ты куда?! — крикнул мужик в сером плаще мне вслед.

Громов валялся на полу посреди зала в позе эмбриона; его майка и спортивные штаны были порваны в нескольких местах, ковролин и диванная обивка испачканы в крови; там же, на полу, валялся разбитый музыкальный центр и осколки плафона. На журнальном столике стояла забитая окурками пепельница, от которой поднимался сизый дымок.

Громова держали за ноги «двойники» моего случайного знакомца: двое мужчин в серых плащах и шляпах; третий засунул шляпу под мышку и бил Громова ногой в живот и по ребрам. Не очень сильно, но профессионально, резкими и четкими движениями, как робот.

Кстати о роботах. Коля стоял у балконной двери в своей вечной кепочке и комбинезоне, к груди он прижимал Лизу. Из-под черных Колиных очков текли крупные слезы, пропитанные гноем. Мальчишка что-то шептал одними губами.

Меня заметили не сразу. А заметив, замерли, поглядывая друг на друга из-под надвинутых на глаза шляп. Перемигивались. Сзади тяжело топал по ступенькам их подельник — я схватился за дверную ручку и захлопнул дверь. Человек в сером со всей силы толкнул дверь плечом. Дверь задрожала, но выдержала.

— Ты что еще за черт? — визгливо поинтересовался тот, который избивал Громова, и вытер подметку ботинка о Лешкины волосы.

Жить ему оставалось меньше десяти минут.

В возникшей тишине было слышно, что говорит мальчишка:

— Мы просто одевались, просто хотели пойти погулять. С папой. Все вместе. Одной семьей. Папа говорит, что я не вырасту хорошим. Что я просто не вырасту. Что я буду хорошим всегда.

— Заткнись! — прикрикнул на него один из «серых».

Громов грузно заворочался, зарычал что-то глухо, глотая ртом пыль.

— Отпустите его, — вежливо попросил я. — Пожалуйста.

Один из бандитов сунул руку за пазуху. Я сразу понял, что он оттуда достанет, и как завороженный следил за его действиями. Я словно мартышка, загипнотизированная удавом Каа, наблюдал, как он достает нечто металлическое, вороненое, несущее смерть…

Потом все случилось очень быстро. К стене полетел мужик, который держал ногу на лице Громова. По пути он разбил собственным телом стеклянную столешницу Лешкиного журнального столика и замер, скрюченными пальцами царапая ковролин; темная кровь растекалась среди осколков. К другой стене полетел мужчина с пистолетом, а его пистолет оказался в руках у Громова, и дуло смотрело в живот третьему. Третий замер. Пробормотал просящим голосом, но вяло и без особого энтузиазма:

— Слушай, Громов, не надо. Не для себя прошу, но…у меня дети. Жена там. Хомячок любимый. В общем, без меня они не выживут. Да и тебя убивать мы не собирались, так, наказали бы чуток, и все. К тому же сам виноват! Ты ведь виноват, да!! Впрочем… не кипятись. Я готов забыть. У меня ведь дети и жена, а еще канарейка… блин, то есть хомячок! Хомячок! Я их вечно путаю, блин!!

— Хорошая отмазка, — кивнул Громов.

Я зажмурил глаза, а когда открыл их, третий уже валялся у стенки с дырой в груди, а с покосившегося стеклянного шкафа на него медленно и грустно, будто караван верблюдов, съезжали остатки сервиза. Шляпа каким-то чудом удержалась на голове третьего, сползла чуть и теперь полностью закрывала его лицо. Над ним возвышался Громов, окровавленный, огромный, страшный. Сейчас он не напоминал медведя. Сейчас он и был медведь.

В железную дверь молотил кулаками четвертый. Он кричал что-то, но я не мог понять, что именно. Я вообще ничего не понимал, и страшно мне сначала не было, я просто стоял, как дурак, и молчал.

— Вот так вот, Кирюха, — глухо проговорил Громов и перестал быть медведем. Плечи его опустились, и сам он осунулся и состарился.

— Что здесь происходит? — тихо спросил я.

— Парни из «РОБОТА.НЕТ», — ответил он.

— Но… зачем они?

— Потому что я набрехал тебе, Кир. Откуда бы я взял деньги на Кольку, как думаешь? Я украл пацана. У них.

— Ты украл у «РОБОТА.НЕТ» робота? Но…

— Некогда, — отрезал Громов.

Он отодвинул стоящего истуканом Колю и рывком отворил балконную дверь. На пол шлепнулась отломанная задвижка.

Громов прошел на балкон и огляделся там, расшвыривая ногами мелкий хлам, засунул голову в комнату и позвал:

— Иди сюда, Полев. Коля, ты тоже.

На балконе было холодно. Сквозной ветер, гулявший по дворам, забирался под куртку, а морось била в лицо и проникала за шиворот. Я сразу продрог, а роботу, конечно, было хоть бы хны.

— Что?

— Лезь. — Громов показал на мой балкон. Наши балконы смежные, но… но внизу плитка, бордюр, колючий кустарник и щебенка, там, где не успели постелить новый асфальт. Кирпичная перегородка между нашими балконами, которая раньше казалась узкой, оказывается, широченная, шире любой самой широкой перегородки, через которую мне доводилось прыгать, и признаться, мне редко доводилось прыгать через перегородки, а точнее никогда.

Перед глазами словно живая встает картинка: Эдик падает из окна четвертого этажа, ударятся о бордюр, и его голова разбивается, как куриное яйцо, разлетается во все стороны кровью, мозгами и сукровицей.

— Лезть туда?

— Я не могу, Громов. Ни за что. Иди ты на фиг, чертов Громов.

— Лезь, черт тебя дери. Их может быть больше. Лезь!

— Нет! Пошел ты! — Я попятился.

Леша схватил меня за плечи, крепко сжал, встряхнул и посмотрел в лицо; первый раз в жизни я не увидел в его глазах слез или тоски. В них жила ярость. В рохле проснулся богатырь. Как не вовремя!

— Лезь.

Голова кружилась, меня подташнивало, но я залез на перила и вцепился в холодный прут, который толстая веревка соединяла с другим таким же прутом на противоположной стороне балкона; конструкция эта предназначалась для просушки белья. И она раскачивалась. И я, кажется, раскачивался вместе с ней. Черт!