Пост 2. Спастись и сохранить - Дмитрий Глуховский Страница 73

Крысы повержены. Сердце колотится. В теле необычайная легкость. Все дается ей невероятно просто и точно, она не ошибается ни в едином движении, преобразившийся в сказочного принца-Зарайского Щелкунчик оживает теперь по-настоящему, и у Кати от этого превращения неживого в живое у самой мурашки по коже, как в детстве, бегут.

Зарайский ведет ее по зимнему лесу, вокруг вихрятся в театральных сквозняках снежинки: Калинкина, Труш, Лялина, Смородченко, Киршенбаум, Воронина, Касымова, две Никишовых, Непейвода, Небылицкая, Стон и Амбарцумян и еще одиннадцать других балерин, прекрасных и безвестных. Зарайский подымает Катю на руки — очень похоже на кадр, который был на приснопамятной афише «Антонина Рублева — прима Императорского балета».

Зал взрывается овациями.

Зажигается свет; император рукоплещет стоя, Катя видит это сразу.

Она счастлива.

10

Это похоже на спецоперацию. Автомобили контрразведки подкатывают к черному ходу, где их встречает человек, одетый в мундир Охранного отделения, но честь отдающий Сурганову.

— Надо быстрей! Антракт заканчивается! — шепчет он громко.

— Император остался на второе отделение? — спрашивает полковник.

— Так точно.

Лисицын в чьей-то парадной форме, наспех обкорнанный, бежит по пустым коридорам, лампочки под потолком тускло вспыхивают и пропадают, синий мундир показывает дорогу, Сурганов в шаге позади. На миг Лисицын забывает, где он, ему кажется, что это не Большого театра подвалы, а ростовского поста.

И заодно та комната перед глазами встает, где дети, как щенята, друг на друге спали. Лисицын трясет головой, выгоняет их вон. Не помнил же их, долго не вспоминал, к чему это сейчас?

Выбегают к лестнице; по ней наверх-наверх, утыкаются в караульного. Синий мундир начинает что-то ему объяснять, но Сурганов просто в морду ему коротко лепит своим мясницким ссаженным кулаком. Тот опрокидывается, не шевелится.

— Надо успеть до конца антракта, иначе двери закроют!

Вспоминает дальше: как казаки несли детей по коридору, как пришли будить Мишель и этого пацана, как комендант ростовского поста потребовал у них больше никого не расстреливать, как поехали хмурым утром на дрезине куда подальше, чтобы штатских на посту залпами не смущать. Как поставили коменданта и его сынка к стенке. Как один у другого кляп зубами достал. А потом что было? Не помнит. Многого не помнит.

Вот оказываются в фойе, выскакивают из какой-то служебной дверки. Там опять Охранка, следит за тем, чтобы все, кто у буфетов задержался, зашел в зал.

Оттуда уже аплодисменты — начинается. Просыпается оркестр.

Их останавливают в дверях: билеты нужны.

Билеты Сурганову передали, но корешки в них не оборваны. Лейтенант зовет капитана, тот подбегает заранее настороженный. Смотрит подозрительно в билеты, требует, чтобы и одного, и другого проверили. Обоих обыскивают тщательно, потом Лисицына манят: наклонись.

Тот наклоняется, ему шепчут в ухо, щекочась усами:

— Мороз и солнце. День чудесный. Еще ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись.

— Мороз и солнце, — ошарашенно повторяет за ним Лисицын. — День чудесный. Зачем это?

— Чтобы знать, что у вас уши не выколоты. Что вы не из тех, кто во всю эту ересь верит.

У него уши не выколоты, думает Лисицын. И у коменданта Ярославского поста уши тоже целы были. У всех там были выколоты уши, а у него — целы. Все слышал, только вот не помнил ничего. А может быть такое, чтобы человек сначала обернулся, а потом обратно нормальным стал?

— Пошли! — дергает его за руку Сурганов. — Что застрял?

Лисицын встряхивается: нет, с ним-то ничего такого быть не может! Он-то сам точно нормальный!

Входят в зал, там уже меркнут люстры… Оркестр вступает…

— Туда!

До императорской ложи — полсотни шагов. Лисицын идет по рядам, по ногам, люди вскрикивают, шипят, бранятся. Когда Государя уже можно увидеть, на пути у Лисицына, как чертики на пружинках, выпрыгивают телохранители.

— Ваше императорское… Всемилостивый государь!

В руках у них какие-то нерусские маленькие пистолеты — еще шаг, и выстрелят.

— Государь! Это я! Подъесаул Лисицын! Вы меня в экспедицию! В Ярославль! Я назад! Единственный! Только что! Сразу сюда! Доложить! Не терпит! — кричит Лисицын, пока охрана отталкивает его, заваливает, вяжет руки. — Кригова Александра еще! За Волгу! Я нашел! Я узнал!

Оркестр смолкает. По залу идет ропот.

— Свет дайте! — орет охрана.

— Я вернулся оттуда, из-за МКАДа… Вы же меня лично, Всемилостивый Государь! Лисицын! Я с донесением…

Люстра разгорается вновь.

— Ну-ка, покажите его… — слышится вдруг голос из императорской ложи.

Лисицына, руки за спину, ведут. Зрители в штатском раздвигаются, позволяют ему предстать перед Государем.

— Да… Он. Ладно, подъесаул. Давай после. Тут у нас праздник как бы… Потом его ко мне… — произносит сверху, со своего полуторного этажа, из своего эркера, император. — После.

— Ваше императорское… Это не терпит! — кричит Лисицын. — Надо людей спасать! Там, под Москвой… Они все одержимые! Это как болезнь, только словами заражает! Это было какое-то секретное оружие наше… Мы против мятежников его… А оно вот теперь обратно… Надо срочно меры! Надо уши выкалывать! Это пушками не решить! Они прорвутся!

Тысячный зал молчит, обомлев. Громадная люстра под потолком слепит как солнце. Стены вокруг все красные, как та стена, по которой расстрелянный комендант спиной сползал. Золото дешевое, как фольга на старушечьих иконах. Император стоит во весь рост, дети его выглядывают справа и слева из-за ограды, как будто из окопа. Охрана ждет слова, чтобы свернуть Лисицыну шею.

— Это ложь! — произносит Государь. — Это клевета.

— Я клянусь вам, Всемилостивый… Я сам, я своими глазами! Я оттуда, я видел, как оно людей заражает!

Государь взрывается:

— Это подлое вранье! Ты продался! Я тебя как сына… Доверил… А ты — продался!

— Я вам верен! Только вам! До гроба! Ваше… Я клянусь!

— Лжешь! Лжешь! — вопит император.

— Это есть! И оно сюда идет! И тут будет!

Зал безмолвствует. Выламывают руки, наседают, начинают душить, чувствуя, что царь не хочет больше говорить. Темнеет в глазах. Кончается воздух.

— Этого нет! Не сметь клеветать на моего отца! Этого — ничего — не было!

— Я клянусь вам! Там было это! Люди в зверей от этого превращались! Друг другу сначала говорили что-то, а потом глотки рвали! Головы рубили! Там кровь везде! Там они распотрошенные лежат, в Ярославле! Кишками наружу! Там воронье! Они этим друг друга!