Люди загадочных профессий (сборник) - Иван Муравьёв Страница 7

Хорошо, что я не пьяница. Хорошо, что есть телефон, на который мой единственный друг всегда отвечает.

Через три часа я сидел на веранде его дома в Мэзон-Лафит. Хозяин восседал в пластиковом кресле напротив, с сигарой в одной руке и стаканом (да, именно так!) арманьяка в другой, причём стакан был практически скрыт в его могучем кулаке. Мне, как существу более тонкого строя (как с усмешкой объяснил Пьер) был налит бокал Шато Латюр: вина, совсем негодного для пьянки. Его полагалось греть в ладонях, вдыхать аромат, любоваться на игру солнечных лучей в бокале, изредка бережно смакуя по глотку. Впрочем, к тому времени меня уже грели изнутри два бокала Шато О Брион, тоже дара щедрого хозяина, и все правила и условности казались глуповатыми и суетными. Остро хотелось ясности и правды. Возможно, поэтому я решился – и рассказал Пьеру события вчерашнего и сегодняшнего дня. Он выслушал мой бред сумасшедшего, не перебивая, только изредко качая своей большой головой. Потом взглянул на меня серьёзно и пронзительно, как никогда до того, и сказал котротко, по-русски:

– Zabej!

– Прости, что?

– Я сказал, забей! Выброси из головы, забудь навсегда. Так понятно?

– Ничего мне не понятно!

Я выхлебал бокал единим глотком и едва удержался, чтобы не шваркнуть о стену. Встал: во мне плескались алкоголь и ярость.

– Я не понимаю, что стряслось. Я не понимаю, что дальше. Я! В конце-концов! Чёрт меня подери!! Не понимаю!!! Почему ты явно что-то знаешь об этом!! Об этом, обо всём! И не говоришь!!!

– Хорошо! – он отставил свой стакан на перила веранды – Я скажу. Предупреждаю, начну издалека.

Пьер начал свой рассказ. Нет, я, конечно, знал, что он когда-то был молод, учился, был по-юношески уверен в собственной правоте, но действительность, в его изложении, смотрелась куда интереснее. Оказывается, он хотел посвятить жизнь истории, учился на каком-то престижном курсе, а после института остался на кафедре. Летом он, сначала с профессурой, потом и самостоятельно, со студентами, ездил на раскопки, куда-то в степи, я не запомнил. И вот однажды обнаружил город. Ну, как сказать, город не город, но неизвестное доселе греческое поселение. Даже название было на найденной тут же табличке: Боспор Эсхатос. Первые же раскопки принесли богатый материал, на кафедре его встретил если не фурор, то радостное оживление, а научный руководитель сразу же предложил ему написать статью, которая, как он понял, может лечь в основу для диссертации.

– И вот, представляешь, – продолжал он – написал я статью. Сноски, иллюстрации, все дела. Три раза перепечатывал, это ж сейчас везде компьютеры, а мы тогда по старинке, на машинке. Принёс её шефу, формально на редакцию, но на самом деле – так, похвастаться. Он её принял, читает, и что-то мне выражение его лица всё меньше и меньше нравится. Даже не дочитал, бросил на стол, смотрит на меня, будто я ему lichinku otlozhil, и багровеет. Я этак вежливо спрашиваю, в чём, собственно, дело? А он в ответ понёс. Что всех на кафедре dostali мои бесконечные жалобы. Что он никогда не даст мне разрешения на раскопки в этих степях. Что мистификация в форме статьи тут тоже ne prokatit, и ему плевать, сколько я на это (и тут моя статья полетела в окно) потратил времени. Что разговор на эту тему был у меня последний, а если меня не устраивает – skatertju doroga! Вот так вот. Он орёт, а я стою как оплёванный и не понимаю, за что вдруг такой разнос и откуда вообще взялся этот горький катаклизм. Статью откровенно жаль, но еще больше – обида, гнев, и, да, растерянность. Я даже переубеждать шефа не стал, откланялся только – и к себе в закуток, был у меня на кафедре. А там как бы по-прежнему, по местам, только всё, относящееся к Боспору, исчезло напрочь. Я – в архив, требую журнал, мы после раскопок туда сдавали – а меня на смех. «Иди», говорят – «Проспись!» И оказывается, что я этим летом не выезжал никуда. «Работал с документами» на кафедре, как мне же и сказали.

Отыскал потом студентов, что со мной выезжали. Они смотрят, как будто первый раз видят. Представляются, а я после двух-то месяцев на раскопе знаю их как родных. Может, это у меня на почве тяжких возли… то есть, раздумий, развилось бельканто? Решил испытать, выдал одному пару фактов из его личной жизни, которые он мне сам же по пьянке и рассказал. Он zakatil mne v zhban – результат положительный, ура, у меня не шиза, а обычная тупая травма челюсти. Так что, вот, получается, я тоже и свидетель, и участник. А ты говоришь, корнишон…

– Капрюшон.

– Да, неважно!

– Но ведь город, Пьер? Он ведь там остался? И туда можно съездить и проверить?

– А ты думаешь, я не хотел? – он встал, тяжело облокотился на перила. – Только там сейчас такое… Все друг друга режут. Я пройти туда смог, а выйти вот – не очень. Копать вообще не стал до лучших времён. До сих пор кое-кто хочет со мной пообщаться на предмет древних сокровищ. Я буду ждать.

На веранду постепенно спускался вечер, витали ароматы отцветающего лета. Мы стояли у перил, двое свидетелей непонятных событий. Кажется, это был наш первый разговор начистоту.

– Скажи, Пьер, ты знаешь, что с тобой произошло?

– Да, в том-то и дело, что не со мной. И не с тобой. Это мир. Мир сдвинулся, как сказал один писатель.

– Что за писатель? Он пишет об этом?

– И об этом тоже. Только у него в этом смысле всё еще гаже.

Мы еще поговорили, о чём-то неважном. Хмель мой выветрился, я вернулся домой с подаренной мне книгой того самого писателя. Книгу, тем более, по-английски, я решил не начинать. Будем работать с моими линиями. Сев за компьютер, навёл справки об участниках вчерашнего конкурса, и сразу же заметил несоответствие. Молодого мастера из Кале в списке не было. Я погрузился глубже, нашёл его кулинарную школу и ресторан, где он работал. На сайте ресторана висело оповещение от марта сего года: наш любимый шеф… имярек… трагически… гражданская панихида в субботу в одиннадцать. С этим человеком я мимолётно раскланивался вчера и дегустировал его творение.

Мир сдвинулся. Я тому свидетель.

С тех пор прошёл почти год. Обычный год обычной жизни. Человечество куда-то стремилось, росла температура океанов, сама планета неслась куда-то в чёрной пустоте. В наших городках к северо-западу от Парижа тоже начались изменения, и не все из них были мне по вкусу. Мои дружеские беседы с Пьером не прекратились, разве что стали реже: у меня прибавилось занятий.

Вчера мы с ним сидели на веранде. Говорили о том самом писателе: я всё пытался доказать, что его сюжеты, бесспорно, оригинальны, а вот идеи вторичны, и называл источником Камю. Пьер, по его обыкновению, едко парировал и подвергал сомнению не слова мои, а саму точку зрения. Наконец, когда аргументы иссякли, мы дружески чокнулись и стали смотреть в закат.

– Ты изменился за последний год – сказал Пьер – Всё еще думаешь о том случае?

– Само собой – ответил я – ведь и ты тоже?

– Уг у.

Мы помолчали, глядя, как солнце опускается над Сен-Жерменским лесом.