Место, которое есть - Заур Караев Страница 7

Мы одолели еще несколько сотен метров и наконец-таки приблизились к моему огражденному со всех сторон высоким забором особняку. И возле ворот меня ждали нежданные гости — двое мужчин, внешность коих не носила на себе отметин Войны. Они о чем-то тихо беседовали, будучи, по всей видимости, очень увлеченными разговором, так как мое приближение, казалось, не было ими замечено, пока я не сказал следующее:

— Вы пришли ко мне?

— Кто ты? Как смеешь… Я! — вдруг очень громко крикнул один из них, — царь троянский! — после этих слов он развернулся и быстро побежал через дорогу в направлении дома, стоявшего напротив моего жилища. Добравшись до другой стороны, «царь троянский» не сбавил скорости перемещение, и в итоге это привело к тому, что голова его встретилась со стеной одного из зданий. От такого взаимодействия человек упал, но затем встал и снова повторил удар, только с меньшего разбега. Его товарищ, до этого продолжавший стоять рядом со мной, посмотрел на бьющегося головой, а потом, сказав «Я помогу тебе, о отец, я убью Ахилла! Не повторю ошибки старой!», отправился по следам «отца» и доказал, что он не из числа тех безнравственников, что чураются следовать примеру своего благородного родителя.

И вот так Приам и Гектор бились с греками достаточно долго, до тех пор пока не пали наземь, окропив до этого всю область сражения своею кровью. Сначала потерял сознание Приам, а спустя минуту — Гектор. Не знаю исправил ли он ошибку — убил ли Ахиллеса, даже если так, то какою ценой досталась ему победа?

Смотря на них я позабыл про Еву, ладонь которой была в моей руке. Когда же я снова обратил на нее внимание, мне даже в темноте удалось заметить, что на лице ее оставил свой след внутренний страх, страх неведомого. Она ничего не говорила, кисть ее дрожала в объятиях моей, а губы слегка подрагивали, будто их сводила судорога одной из лицевых мышц. Не тяжело было догадаться о причине испуга моей спутницы — все дело в криках сумасшедших, долбившихся головами о стену. Не знаю почему, но внутри меня вдруг появилось желание позаботиться об этой беспомощной в моем мире слепой девушке.

Я решил, что ее надо поскорее завести внутрь дома, где ни один из сумасшедших не сможет потревожить нас, и она вновь обретет так вяжущееся с ее милым образом спокойствие.

В комнатах моего жилища она немного успокоилась, но ее былая разговорчивость почему-то не возвращалась к ней. Я пораскинул мозгами, и решил, что для ободрения ей не мешало бы употребить немного алкоголя, ведь, говорят, многим он помогает. Мне доводилось в свое время познакомиться с действием этой жидкости — Ипполит как-то шутки ради ввел мне внутривенно определенно количество этого вещества, с тех пор я стал, можно сказать, алкоголиком; правда с этой моею страстью мне приходится непросто — только дома мне удается, как говориться, правильно напиться, в иных же местах я не практикую по причине существования массы очевидных неудобств: вряд ли где-нибудь в баре есть нужная капельница, заправленная ядреным пойлом специально для меня.

Я налил красного вина в бокал и вложил его в ладонь Евы. Она поинтересовалась насчет содержимого, когда же получила ответ, то практически залпом осушила сосуд, а затем попросила еще. Причин отказывать, как мне казалось, не было, так почему бы не позволить ей напиться?

Алкоголь сделал свое дело — девушка окончательно расслабилась и даже начала потихоньку переходить от ничего незначащих бесед к откровениям. Она потрошила свое нутро, выворачивая при помощи рассудка его содержимое, а такового было очень много, и порой меня удивляло, как это ее душа умудрилась еще добрых пару лет назад не растрескаться по всем швам.

Мысли Евы были не зрелы, но выдавали в ней, как говорится, человека радикального, жаждущего чего-то великого, но обязательно неосязаемого. Для многих этой неведомой прелестью становится любовь, которая заставляет со времен угаснуть то непонятное стремление, часто называемое страстью.

— Ид, я слепа, но несмотря на это, знаю, что в мире творится что-то ужасное, несправедливое, — сказала мне Ева после осушения очередного бокала.

— Кажется мне, что нечто подобное говорили многие, причем во все времена. Всегда обладатели того или иного века поносят мироздание, проклиная его устои, среди которых первым всем почему-то видится несправедливость. Может мир и не меняется вовсе?

— Глупости ты говоришь, я б даже сказала мерзости. Ты в свое время живешь, так зачем тебе думать о давно прошедшем? Дерзай сейчас! Да и в конце концов, неужели ты не видишь происходящего вокруг? Тебе кажется, что это естественное состояние мира?

— Может не мира, но времени — точно. Ведь минутам, секундам, тысячелетиям плевать на то, кого они выращивают и губят. Время лишь идет, причем по-настоящему оно идет только для нас, людей, так любящих возлагать мистические наветы на этот безмятежный поток.

— Перестань! Зачем ты такое говоришь?! Ужасно… — последнее слово она произнесла дрожащим голосом, отчего я понял, что мой жалкий псевдоматериализм по-настоящему причиняет ей душевный дискомфорт, хотя, по правде говоря, я не вдумывался ни в одно из сказанных мною слов, следовательно, говорилось все это только болтовни одной ради.

— Прости меня. — попытался оправдаться я. — Все это из-за моей мечтательности. На самом деле ты права — реальность ужасна, но с этим ведь ничего не поделаешь, верно? Вот я и стараюсь грезами утешить себя; думаю об отстраненном. Хочешь еще вина? — спросил я, вспомнив, что ее бокал пустует уже несколько минут.

— Да, пожалуй. — ее желание было удовлетворено, и Ева продолжила. — Ид, ты знаком с историей?

— Немного, но ты, если имеешь большой багаж знаний, легко сможешь поставить меня в тупик, так что я предпочел бы слушать, но никак не спорить, понимаешь, Ева? — веселой интонацией вопросил я.

— Понимаю. Я просто хочу тебе рассказать о некоторых своих размышлениях.

— Буду только рад слушать.

— Дело в том, что меня саму пугают мои теории. Я бы рада обо все этом не думать, да только совесть мучает. Мне больно знать о том, в каких условиях живут мои современники. Глупо, конечно, ведь так было всегда, что одни угнетены, а другие угнетают, но нынешняя модель кажется мне порождением чего-то самого отвратительного.

— Знаешь Ева, — сказал я после того, как прервал речь своей собеседницы смешком, — мне несколько странно слышать такие слова от человека, которого сама судьба определила в угнетатели. Сегодняшнее неравенство зиждется не на финансовых, расовых, идеологических и прочих из этого разряда причинах. Нет, нынче все дело только в анатомии. И эта дискриминация является самой справедливой, ведь ее навязывает нам сама природа.

— Я бы с тобой согласилась, — будто слегка отстраненно вымолвила Ева, — если бы некоторые очевидные вещи не говорили об обратном. В нынешнем положении виновата не природа и даже не роковой поступок того вспыльчивого человека, о котором нам наши историки говорят как об инициаторе Великой Войны. Все совсем не так. Нынешний мир — долгосрочный проект, структура которого разработана холодными и расчетливыми умами злых гениев. И сейчас потомки этих умов имеют то, чего желали для них праотцы — власть. И власть всегда будет наследственной. Казалось бы такое желание невероятно глупым, если бы вся эта государственность для определенной группы людей не была всего лишь игрой. Я с детства впитываю всю эту атмосферу, и с юности мне прививали такой взгляд… Разве это не ужасно? Расскажу тебе кое-что. Вот в мире осталась всего жалкая горстка людей, если сравнивать с довоенными показателями. Но города этой горстки почему-то разбросаны по всему миру, причем население в каждом не превышает и сотни тысяч. Почему так? Разве политикам не было бы проще управляться со всеми вопросами, если бы люди жили, скажем, в четырех или пяти крупных городах, находящихся поблизости? Однако, ответит, что так будет проще, лишь недальновидный управленец, мало чего смыслящий в вопросах социального характера. Расчетливый же гений от мира политики скажет, что города должны быть малонаселенными и находиться им следует на приличном расстоянии друг от друга. И все потому, что такие меры практически уничтожают всякую угрозу серьезного волнения народных масса. Но этих мер недостаточно, сверх этого необходимо сохранять этническую и религиозную раздробленность, чтоб уж наверняка искоренить даже самую малую возможность консолидации жителей городов. Умно, не так ли? За пять веков большинство различий между тысячами пускай даже самых отличных друг от друга этносов или конфессий стерлись, если бы только все жили бок о бок. Ассимиляция, унификация, как угодно можно назвать, важно только знать, что все это может стать серьезной головной болью для определенного круга лиц.