Магнолия - Валентин Шатилов Страница 7

Кстати, около ее кровати тоже поставили одну блестящую конструкцию — довольно простую, если приглядеться. Она состоит из металлической стойки, увенчанной полупрозрачным баллончиком с темной жидкостью внутри. От этого баллончика спускается красный проводочек, конец которого хмурый человек в грязновато-белом халате довольно грубо, но быстро вставил ей в тело. Точнее — в руку. Еще точнее — в один из кровеносных сосудов, пульсирующих под кожей руки.

Да, это очень важно! Она вдруг вспомнила, что ее тело имеет множество подразделов. В глубину, например: кожа, мышцы, кости. И снаружи — например: та же рука очень отличается от шеи, головы, ноги. И кроме этого, сама рука подразделяется на плечо, предплечье, кисть. А кисть имеет пальцы. А пальцы состоят из отдельных фаланг. И все это подразделяется по одной простой причине: каждая часть тела может двигаться самостоятельно!

Движение. Вот оно — главное!

Она слабо шевельнула всей рукой. Потом, отдельно, сжала кисть. Потом привела в движение один из пальцев — указательный.

Человек в голубой униформе с лицом, перечеркнутым белой повязкой на глазу, заметил движение ее пальца, но истолковал его неправильно — он решил, что она манит его к себе.

Он подошел к ее кровати, успокаивающе прикрыл кисть ее руки своей теплой ладонью и сказал ласково:

— Не надо ничего. Лежи, лежи пока. Набирайся сил. Мы потом поговорим.

Да, верно! Она может теперь говорить!

Она специально подвигала губами (наверно, со стороны это выглядит как ужасно некрасивое гримасничанье!) и даже попробовала немножко что-то сказать, но ее горло произвело опять какой-то сиплый неопределенный звук, и она испуганно смолкла. К счастью, никто не обратил на эту неловкость внимания: человек с повязкой на лице был уже далеко, в другом конце зала, а остальным не было до нее никакого дела.

Люди в пятнистой форме все так же стояли по углам, хотя и выглядели несколько встревоженно. Переглядывались, выжидательно поводили дулами автоматов из стороны в сторону, показывая свою готовность к любой неожиданности. Люди в белых халатах несли все новые стойки с баллончиками и сноровисто втыкали проводочки от них в руки тем из лежащих под простынями, кому еще не досталось. Но таких становилось все меньше и меньше, и одновременно нарастал гул, шум — люди под простынями, с воткнутыми в руки проводочками пробовали голоса, издавая, как и она, нечленораздельные звуки. Некоторые пытались приподняться, скрипели кроватями, пытаясь перевернуться с боку на бок.

Человек с повязкой на лице старался успеть ко всем — он быстро ходил от кровати к кровати, уговаривал не шевелиться, накапливать силы, ласково придерживал непослушных, ободряюще похлопывал послушных.

Ей не показалось — нет! — он действительно очень хорошо относился ко всем, лежащим здесь, — в отличие и от тех, кто с автоматами, и от белохалатных. Очень-очень хорошо. Она даже не представляла, можно ли относиться лучше.

Внезапно он остановился и другим голосом — громким и ничего не выражающим — ни доброты ни вражды — обратился к людям в белых халатах, столпившимся уже без дела у двери в каком-то судорожном недоумении:

— Снимать. Живо! В том же порядке, в каком ставили. Начали!

Она огляделась и поняла, что он имел в виду. Жидкость в некоторых баллончиках уже кончалась — у ее кровати тоже. Почти вся жидкость ушла ей внутрь. Это была хорошая жидкость: она давала возможность самостоятельно двигаться. Она давала свободу! Теперь можно будет делать все: вставать, идти, куда захочешь, говорить, что придумаешь, отвечать любому, кто спросит.

Она пока просто лежала, но ей было неимоверно весело и ловко. И что бы она ни сделала в будущем — все будет весело и ловко!

Интересно — а вот жидкости в этом баллончике уже нет, уже только в проводочке осталась, да и проводочек только до половины заполнен, и все короче внутри него темный столбик жидкости. А следом идет воздух. Так вот, интересно: когда воздух начнет в меня входить и наполнит — я, наверно, раздуюсь, стану как шарик и полечу в небо? Вот смеху-то будет!

Но тут один из белохалатных, прижав на ее руке вену, вытянул иглу, которой заканчивался проводочек, пришлепнул это место ватой и заставил согнуть руку в локте, так что этого клочка ваты почти не стало видно — лишь чуть-чуть выглядывал. Это было просто-таки невероятно забавно и радостно.

Но так же как белая вата лишь краешком выглядывала — сжатая сверху и снизу ее рукой, — так и ее радость была лишь тонкой полоской между двумя слоями тьмы.

Что еще за тьма такая? Она никакой тьмы не хотела — ни в прошлом, ни в будущем. Она хотела, чтобы было весело, она старалась поддержать в себе это прекрасное настроение, но тут человек с повязкой на лице два раза слегка хлопнул в ладоши и попросил всех смотреть на него.

Стоял он совсем недалеко от нее — через одну кровать, и она заметила, как блестит влагой его зрячий глаз.

— Родные мои, — сказал он, и капля вырвалась из уголка его глаза, быстро побежала по щеке. Он наскоро стер ее тыльной стороной кисти и продолжил: — Я рад, что вы живы. И будете и здоровы — я все написал там, — он неопределенно махнул рукой в сторону двери, в сторону сбившихся кучкой белохалатных. — Доверяйте врачам, они все сделают. Но… — Он остановился, беспомощно оглянувшись на автоматчиков. — Но простите меня. Я не могу изменить вашей судьбы. Не могу предотвратить то, что будет. Сейчас вам непонятно, вы потом поймете… Я… родные мои, простите меня и запомните, пожалуйста, — что бы вам потом ни говорили! — я всегда вас любил. И жил для вас.

Вторая слеза, переполнив его глаз, скользнула вниз.

Он полез в нагрудный карман своей голубой рубашки, достал носовой платок, но вместо того, чтобы провести им по щеке, сунул краешек в рот, покачнулся и сел на пол, привалившись к железной спинке кровати.

Его переполненный слезами глаз продолжал смотреть вперед — мертвый глаз только что умершего человека.

Вот она — та тьма.

В неистовом отчаянии она привстала в кровати, глядя на безжизненное тело, оставшееся от хорошего, доброго человека. На него смотрели со всех кроватей — и все одинаково: по-сиротски. Не замечая поднявшейся панической счеты, не слыша бешеной ругани ворвавшихся в зал новых пятнистых и новых белохалатных — не реагируя ни на что и помня одно: он нас любил.