Биотеррор - Сергей Ковалев Страница 7

Владимир вздрогнул, словно его крамольную мысль могли услышать. Да и то сказать — ведь ходили разные слухи о новейших разработках для Конторы и, как ни странно, именно в стенах института эти слухи казались не такими уж фантастическими. Ведь и сами они работали над темой, которая могла бы показаться стороннему человеку сказкой.

Бессмертие.

Или, если официально — значительное продление жизни человека. Причем в активной ее фазе. Превращаться в вечно живущих беспомощных стариков члены Политбюро не желали. Умирать, впрочем, они не желали еще сильнее. Правдами и неправдами добились своего положения — почти божественного, — но старухе с косой плевать было на чьи-либо привилегии. И это казалось небожителям жуть как несправедливым. Потому над проблемой бессмертия бились многие институты, в том числе и тот, в котором трудился заведующим лабораторией Владимир.

Правда, чем дальше, тем отчетливее он понимал, что исследования зашли в тупик. Было разработано несколько методик оздоровления, но ни одна не гарантировала продления жизни. Можно было чистить кровь от холестерина, восстанавливать клетки печени, впрыскивать гормоны и делать еще много разнообразных манипуляций с человеком, а он все равно умирал. Словно в определенный момент у некоего механизма кончался завод. Найти этот механизм и научиться его вновь заводить они так и не смогли.

Владимир не очень-то радел за благополучие партийных шишек. Если быть до конца честным — на кухне с другом, шепотом, под портвейн, — перспектива видеть на балконе Мавзолея одни и те же нестареющие лица повергала в уныние. Но найти механизм бессмертия и ключ к нему он все же хотел. И как ученый, которому интересно проникнуть в одну из сакральных тайн природы, и из вполне эгоистичных побуждений.

— Ты в лабораторию?

Владимир рассеяно огляделся. Люди вставали и спешили к выходам из актового зала. Оказывается, собрание уже закончилось.

— Нет. Пойду в библиотеку.

— Опять рыться в манускриптах. — Бронштейн неодобрительно скривился. — Что ты там надеешься отыскать? Смотри, кто-нибудь может заподозрить тебя в религиозности, непростительной для советского ученого.

Изя выразительно скосил глаза в сторону президиума. Ученые уже покинули сцену, только секретарь парткома еще возился с бумагами.

Владимир равнодушно пожал плечами. После каждых похорон членов ЦК — а они в последнее время как-то зачастили — на институт обрушивался нетерпеливый гнев «небожителей» и, параллельно, очередные бюджетные вливания. Моргунчик дураком не был и понимал, что рано или поздно придется за все это отчитываться. Но результатов не было. Потому он давал сотрудникам полную свободу поисков. Когда в прошлый раз кто-то накатал донос, что Владимир тратит рабочее время на изучение Библии и прочее мракобесие, директор спустил дело на тормозах. Когда тонешь, готов ухватиться и за соломинку.

Но недавно Владимир обнаружил, что соломинка незаметно превратилась в ветку. Поиски, в которые он и сам не очень-то верил, привели его к одному любопытному документу. Это был дневник английского ученого — члена Королевского общества Великобритании, одной из старейших академий наук в мире. Впрочем, судя по записям сэра Оливера Эллингтона, он был своего рода Enfant Terrible для своих коллег. Его взгляды слишком уж отличались от общепринятых в то время норм. Ничего особенного Виктор поначалу в дневнике не обнаружил и читал только потому, что личность автора и его неожиданные едкие суждения были ему интересны.

А потом наткнулся на запись, датированную двадцатым апреля тысяча девятьсот двенадцатого года.

«Мне, как человеку, всегда искренне считавшему рок, судьбу, провидение etc., проявлениями свойственной человеку лености ума, ищущей наиболее простой ответ, лишь бы не утруждать себя размышлениями, трудно принять события последних недель. И все же честность ученого в том и состоит, что бы признать и те результаты экспериментов, кои противоречат исповедуемой им доктрине.

Оглядываясь назад, встречу, происшедшую со мной в начале апреля иначе как перстом Судьбы назвать я не могу…»

5 апреля 1912 года.

В большом лекционном зале университета была давка. Стольких желающих послушать лекцию не собрал бы даже доктор Зигмунд Фрейд. В конце концов, знаменитый австриец всего лишь покушался на нравственные устои. А кто на них не покушается в наши дни?

Сэр Оливер Эллингтон бросил вызов куда более смелый. Объявил — ни много, ни мало — всю современную медицину шарлатанством. За что и был освистан на первой же лекции. Сколотилось даже что-то вроде общества добровольных клакеров из числа студентов-медиков, обязательно посещавших все лекции сэра Оливера и начинавших свистеть и выкрикивать оскорбления, едва тот входил в зал. Однако вскоре появилась и группа преданных сторонников, из-за чего лекции регулярно стали заканчиваться потасовками и вызовом полиции.

Так случилось и в этот теплый апрельский день.

Сэр Оливер не спешно спускался по широкой лестнице университета, с грустью наблюдая, как мимо него вверх по ступеням бегут полицейские. Шум драки был слышен даже здесь, на улице. Конечно, весьма мило, что вопросы науки вдохновляют молодых людей вставать грудью на защиту своих взглядов. Но все-таки кулачная потасовка не совсем то же самое, что благородная дуэль. Да и лекцию до конца прочитать не удалось.

Он сел в кэб и назвал адрес, а в следующую минуту внутрь экипажа ворвался шторм из шелка и атласа, пахнущий острым цветочным ароматом.

«Резеда», — мелькнуло в голове сэра Оливера.

Он испугался… нет, не испугался, конечно, ибо не пристало джентльмену бояться дамы — обеспокоился, не одна ли из его рьяных ненавистниц решила свести счеты с возмутителем спокойствия. Или напротив — что беспокоило его даже больше, — не безрассудная ли это поклонница.

— Поездка в кэбе с незнакомым мужчиной может вас скомпрометировать.

— Боги, какая очаровательная старомодность! — рассмеялась девушка. — Если вы не заметили, двадцатый век уже давно наступил. Неужели человек, столь смело выступающий против традиций, все еще привержен им сам?

Сэр Оливер одновременно с ужасом осознал, что второе его опасение оказалось правдой, а так же — что краснеет. Краснел он, как и большинство рыжих людей, легко, мучительно страдая при мысли, что его смущение могут неправильно понять. От чего краснел еще сильнее.

Безрассудная барышня с улыбкой наблюдала за его страданиями, но никаких действий не предпринимала, что дало сэру Оливеру время прийти в себя. И, как ни мало к тому располагала ситуация, отметить красоту незваной спутницы. То есть, если судить объективно, девушка была не особо привлекательной. Невысокая и довольно худая, она не обладала внушительным бюстом или широкими бедрами, каковые особенно ценил сэр Оливер в женщинах. Лицо — вполне симпатичное, но простоватое, широкие скулы и вздернутый нос. Нет, красавицей в общепринятом смысле ее никто бы не назвал. Но в каждом ее движении было столько сдерживаемой жизненной силы, а глаза лучились таким умом и жизнерадостностью, что сэр Оливер впервые за много лет почувствовал, как его сердце затрепетало в ожидании чего-то чудесного.