Как выжить в НФ-вселенной - Ю Чарльз Страница 7

Хроноповествование — раздел НФ-науки, фокусирующийся на физических и метафизических свойствах времени в рамках конечного и четко заданного сюжетного повествования. В настоящее время является наиболее разработанной теорией, в рамках которой рассматриваются природа и функции времени в нарративном пространстве.

В соответствии с теорией, человек, погружающийся в глубины времени с постоянным ускорением, при отсутствии каких-то визуальных либо иных сигналов не может различить, является ли источником его ускорения а) повествовательно-обусловленное воздействие или б) сила иного порядка. Другими словами, с точки зрения того, кого затягивает в прошлое, невозможно определить, покоится ли он в рамках повествования, движимого притяжением памяти, или находится в ускоряющейся системе нарративных координат. Эффект носит название эквивалентности воспоминаний/прошедшего времени — его смысл в том, что ни действующее лицо, ни даже сам рассказчик в общем случае не способны понять, действительно ли он пребывает внутри повествования, ведущегося в прошедшем времени, либо остается в настоящем (насколько оно настоящее — вопрос другой) и лишь воспроизводит прошлое. Эффект лежит в основе всего раздела, общим выражением которого является:

Фундаментальная теорема хроноповествования

В НФ-пространстве память и сожаление составляют две сущности, необходимые и достаточные для построения машины времени.

То есть, чтобы создать универсальное устройство для перемещения сквозь хронопоток в принципе нужны только два компонента: (1) лист бумаги, движущийся вперед и назад через (2) записывающий элемент, выполняющий две основные операции: повествование и временной перенос из прошедшего в настоящее.

Иногда по воскресеньям у нас в доме царила такая тишина, что, казалось, единственным звуком, который оставался в мире, было тиканье часов на кухне. Ни слова, ни шороха, каждая комната — пустая, немая коробка, и мы, все трое, мать, отец, я, как три несвязанных объекта, движущихся каждый по собственной криволинейной траектории, в своей системе координат. От одной точки к другой, бесшумно, чего-то выжидая, дожидаясь, в ожидании, боясь почему-то разорвать завесу тишины, нарушить хрупкое равновесие системы. Из комнаты в комнату, не пересекаясь, мимо, путь каждого раз и навсегда определен его склонностями, привычками, натурой, и ни один не в состоянии отклониться от него, сойти с орбиты и просто открыть дверь в соседнюю комнату, к любимому, любимой, матери, отцу, сыну, жене, мужу, сидящему там в тишине и одиночестве, ждущему втайне от себя самого, что кто-то войдет, заговорит, произнесет хоть слово. Напрасное желание — мы не были вольны в этом, мы физически не могли задержаться хоть на секунду в своем движении.

Я не раз слышал от отца, что его жизнь на две трети состояла из сплошных разочарований. Это когда он еще бывал в хорошем расположении духа. Немного он, конечно, преувеличивал. И я всегда надеялся (но никогда не отваживался спросить напрямую), что мое место — в оставшейся трети.

Коллеги, научные руководители — все считали его прекрасным ученым. Я сам — пятилетний, потом десяти-, пятнадцати-, семнадцатилетний — всегда смотрел на него с неким благоговейным трепетом.

«Лишь тот по-настоящему свободен, — часто говорил он, — кто работает только на самого себя». Со временем это стало его излюбленной темой, он мог часами распространяться о том, что считал трагедией современного НФ-ученого — о каждодневной рутине кабинетного труда. Распорядок рабочей недели был для него клеткой, сетью, удерживающей мысль, расчерченным, разлинованным путем сквозь время, самой прямой дорогой от начальной точки жизни к конечной.

Почти каждый вечер, когда мы сидели за ужином, в ответ на расспросы матери о работе он только медленно, устало прикрывал глаза; на скулах у него играли напряженные желваки. Я видел, как он словно физически уменьшается с каждой новой неудачей, как загоняет внутрь свои амбиции, все глубже, все дальше, как подавляет то, что его гложет, как день за днем копятся в нем, одно к другому, мелкие разочарования, поражения, проигрыши, слеживаясь со временем — единственным по-настоящему разрушительным, что есть в мире, — в подспудный груз тотального невезения. Этот камень у него на душе был сродни горючим сланцам — запертая в твердой породе, связанная взрывная энергия, невидная, неслышная, ничем не проявляющаяся, на деле возрастала с каждым годом под все увеличивающимся давлением.

«Ты делаешь все, что можешь», — обычно говорила мама, ставя перед ним тарелку и утешающе поглаживая по спине. От этого прикосновения отец весь передергивался или, еще хуже, старательно делал вид, что ничего не произошло. Мы молча ужинали, потом мама уходила к себе — у них были раздельные спальни — и ложилась с книгой.

Отец хранил в специальном железном ящичке картотеку с данными на тех, кто мог быть ему полезен, — друзей, знакомых, просто коллег. Что-то вроде органайзера — только необходимое, ничего лишнего, голые факты. В каждой карточке, восемь на тринадцать, сверху, над красной линией, четким, разборчивым почерком отца, больше похожим на печатные буквы, записывались имя и фамилия, ниже, в разлинованных синим строчках — номер телефона и иногда адрес, а чуть правее пометки относительно области научных интересов и точек соприкосновения.

В детстве мне казалось, что вот с этого-то все однажды и начнется. В упорядоченном единообразии карточек, в том, как каждая незримой нитью соединяет отца с кем-то другим, с разумом коллеги-ученого, мне виделось что-то волшебное. Сейчас, оглядываясь назад, я осознаю, как мало карточек было в ящике и с какой скрупулезностью заполнялась каждая из них. Скрупулезность эта отражала в обратной пропорции степень изоляции отца от внешнего мира, разрозненность и эпизодичность его контактов.