Доброволец. На Великой войне  - Сергей Бутко Страница 7

– Табачок, брат, это хорошо. Я вот помню, были деньки, когда совсем его не водилось у нас в роте.

– Куда же он подевался? Скурили весь, что ли?

– А то. Попробуй-ка не скури, когда герман сперва снарядами тебя гвоздит, еропланом сверху пугает, а после и сам как чумной на пулеметы толпой прет. Живо всю махорку изведешь.

– И как же без нее, без махорки-то?

– А так! Листья сушишь, толчешь, заворачиваешь – вот тебе и все курево. У-у-х! Вспоминать страшно этакую дрянь. Хорошо ишо, что господин штабс-капитан много табаку в роту привез. Их благородие нам как отец родной, всегда выручит.

– Повезло вам, а у нас ротный зверь, а чуть что – в зубы. Курить и то не дает, ругает почем зря.

– И правильно ругает. Неча курить, когда у германцев такие дьяволы водятся, что хоть головы не подымай из окопа.

– Это какие такие дьяволы?

– Такие. Шибко меткие. Притаятся в ночи и ждут, когда раззява в окопе спичкой чиркнет. Ловко они дырки в дурных башках делать умеют.

– Будя! И у нас меткие ловкачи есть. А супротив нашего разведчика ни немчуре, ни австрияку не выстоять. Вот, помню, приказали как-то нам в деревеньку одну галицийскую сходить…

Фронтовых воспоминаний тут в госпитале всегда хватало с избытком, а потому слушал их и я, все еще не зная, как мне поступить, чтобы добиться своей цели. Одно знаю точно – прошлое нужно отпустить.

«Старая жизнь перечеркнута», – решил я тогда.

Мог, конечно, надеяться на то, что однажды случится чудо и я вернусь в свое время и в свое тело. Но будет ли такой шанс у меня? Опять же неизвестно. Значит, попытаюсь что-то сделать здесь, в прошлом. И если судьба или какая иная высшая сила протянет мне руку помощи, то, быть может, в начале двадцатого века я смогу построить новую жизнь, избегая ошибок прежней.

Немного бытовые измышления, но к иному я пока не стремлюсь. Сейчас главное – вылечиться, выписаться из госпиталя, вернуться на фронт или в тыл, а уж там… Варианты, дамы и господа. Множество вариантов и один лишь путь. Ну а нынешняя госпитальная тропка вела пока лишь только к выздоровлению. А оно у меня проходит удивительно быстро даже для молодого организма, о чем говорят доктора, которые способны жутко утомлять.

* * *

– …Могу только вообразить, сколько еще вот таких юных героев нам предстоит увидеть? Сколько еще мальчишек, побросав университеты, училища и гимназии, проберутся на фронт, желая послужить России? Но что станет с этим роковым поколением, взрастающим среди громов и пожаров?

– Они вырастут, дорогой коллега. Просто вырастут. Году в тысяча девятьсот восьмидесятом люди укажут на какого-нибудь старичка и шепнут: «Он помнит еще Великую Отечественную войну!» ^[12]

А теперь этот старичок – шестилетка. Стоит где-нибудь у забора и созерцает, как в его родной город въезжают огромные немцы. Или в комфортабельной детской среди игрушечных аэропланов и пушек рисует в тетрадках казаков и Вильгельма. Вот оно, нынешнее детство.

– И все же детям не место на войне. Их раны бесполезны, и бесполезна их смерть. Дети воевать не должны. Дети должны учиться. Неужели не странно, что Россия, которая может выставить шестнадцать миллионов солдат, имеет в рядах своих детей. Попадет такой малец в плен к немцам, а там воспользуются им, чтобы показать войскам: «Смотрите, как истощилась Россия! Детей посылают на войну!» Я лично решительно против такого пополнения.

– Ну же, коллеги, ну же. Не столь все так плохо, как кажется. Наши юные воины могут не только погибнуть, но и уцелеть, а это уже хорошая жизненная школа… Хотя беглецов действительно слишком много. Помню, как-то в сентябре я был проездом в Пскове, где только с поездов полиция поснимала сто подростков…

Обычно немногословную медкомиссию теперь как будто прорвало. Болтают доктора без умолку и все обо мне да обо мне. Задают вопросы, я отвечаю, начинается болтовня, снова вопросы с ответами, и снова болтовня… Мне подобное однообразие надоело до чертиков, но терплю…

А вот это уже лишнее, господа эскулапы. Отлеживаться у вас еще пару неделек я не собираюсь и потому протестую…

Протест успешен. Пытаются заслать в тыл, погостить в Петрограде. А что там сироте делать, когда для него семья – это полк родной?.. Вот то-то.

Комиссия пусть не сразу, но сдается и начинает новую, на сей раз бумажную, волокиту…

Когда писанина закончилась, мне оставалось только попрощаться с госпиталем и приготовиться к новым приключениям. Стою перед большим зеркалом, способным показать меня в полный рост. Поправляю новенькую форму. Между прочим, весь госпиталь хлопотал, чтобы ее поскорей пошили взамен негодной старой. Глаз невольно задерживается на бассоне ^[13]. Вот он, отличительный знак добровольцев (вернее, «охотников») и вольноопределяющихся царской армии. И Мишка Власов доброволец. А что мне известно о добровольцах? Принимают их на военную службу с семнадцати лет во все рода войск, но только на строевые должности. Исключение делалось для лиц, имеющих техническое образование, чем Мишка отродясь не владел. Находились на казенном содержании и были обязаны отслужить установленный законом срок на общих основаниях, при этом пользуясь всеми положенными льготами. Сколько служить, какие льготы, как подросток Мишка в добровольцы угодил? Вот этого я не помню, да и Мишкина память молчит. Ничего, разберемся позже, а теперь пора отправляться в путь. Еду на фронт в расположение родного полка. Почти что под самый Новый год, который для нынешней царской России наступит еще не скоро. По «старому стилю» еще идет декабрь, но меня это обстоятельство ничуть не смущает. Раз цифра 1915 уже практически вступила в свои права, то и мне не следует пребывать во власти ее предшественницы, а смело смотреть в будущее под определенным, хорошо только мне известным углом. Я не знал, что именно оно мне готовило, но уже не так сильно опасался перемен, какими бы они ни оказались.