Золушки из трактира на площади - Лесса Каури Страница 66

Висту, кажется, для себя уже все решил. Но повернулся к Туче Клози и спросил:

– Как тебе пдедложедие Мадушки?

Клозильда бросилась ему на шею, едва не повалив на пол, расцеловала в веки и губы, отодвинула от себя и сказала, с любовью глядя в глаза:

– Ты – истинно велик, мой Вистунчик! Пусть Вишенрог узнает об этом!

Бруни едва не расплакалась, глядя на них – побитых жизнью и одиночеством людей, неожиданно обретших друг друга на ее дне рождения.

– Догда у бедя всдедчдое пдедложедие! – широко улыбнулся мастер и чихнул. – Есди «Фея» ваб пдидедся по вкусу – я ее ваб подадю!

Бруни испуганно посмотрела на Клози. Когда Висту устраивал художественные сеансы в трактире, Матушка в отчаянии кружила по городу, пытаясь узнать, как снять проклятие с Кая. И она понятия не имела, что изобразил художник. Ей представилась голая и оттого розовая, как поросеночек, Клози, возлежащая на огромном блюде, обложенная овощами и фруктами, с яблоком в зубах… Или – упаси Индари! – с морковкой!

– Если… если Клози не против! – согласилась она, мучительно раздумывая, куда повесить картину так, чтобы не обидеть художника и не скомпрометировать главу Гильдии прачек.

– Идебте! – решительно сказал Висту и повел Матушку и Клози за собой по коридору в почти пустую комнату, где на полу лежал светлый ковер, а на выстроенных под самый потолок полках красовались горшки, амфоры и вазоны разных размеров, форм и расцветок.

В центре комнаты стоял мольберт с натянутым на раму холстом. Обрамлением картине служили желтые и красные листья, вобравшие в себя свет болезненного осеннего солнца. Между ними, будто глаза любопытствующих оленей, проглядывали крупные виноградины, а пламенеющие ягоды калины казались драгоценными камнями, вплетенными в венок.

Только приглядевшись, Матушка поняла, что листья и ягоды не настоящие, а нарисованные. Окруженное ими голубое пространство отличалось таким редким оттенком, какой небо обретает лишь в последние солнечные дни осени, расцветающие подобно последней любви в жизни увядающей женщины. В нем парила кругленькая, уютная красноволосая фея с венцом ранней изморози на челе, стыдливо укутанная в дымку туманов. Ее высокая прическа с легкомысленно выпущенными локонами была украшена дольками разноцветных яблок, в ушах красовались серьги из черного винограда, а на руках – браслеты из гроздей калины и рябины. Внизу располагался натюрморт: мощная тыква, удачно оттеняемая шелковой зеленью роскошного кабачка. Разноцветная спираль осеннего изобилия разворачивалась за ее спиной зеленью сельдерея и оранжем моркови, сдержанной желтизной репы, хулиганскими полосками арбуза, виноградом – зеленым, желтым, красным, иссиня-черным… Фея летела над землей, даруя ей последние теплые дни, богатые урожаи и улыбки, – и она была прекрасна!

Рядом с Бруни раздался странный звук: иногда длинными зимними вечерами так вздыхали коровы в хлеву, то ли засыпая, то ли тоскуя, то ли желая испить воды. Матушка покосилась на Клози, рукавом смахивающую слезы.

– Всегда, когда вижу ее, плачу, – пояснила та, шумно сморкаясь в платок, любезно предложенный Висту, – как я хороша, ну как же я хороша!

Матушка молча погладила подругу по плечу и снова повернулась к картине. Фея, несмотря на приличные габариты, казалась невесомой, лукавой и озорной. С такой Бруни с удовольствием прогулялась бы по лавкам, шумно обсуждая встреченных парней и хохоча над их смущением. Такой доверила бы тайны, даже те, которых стеснялась. И та вытерла бы ее слезы и сказала что-нибудь уморительно смешное, отчего любая беда показалась бы пустяком.

– Мастер, – Матушка повернулась к нему, желая и обнять, и расцеловать, но смущаясь Клози, – мастер, это великолепно! Прекрасно! Восхитительно! Это то, что сделает людей счастливее! Это… – она запнулась, подыскивая слова, – как глоток морозной свежести после жаркой кухни, вот!

Глава Гильдии гончаров, несмотря на болезненную бледность, расцвел розовым цветом и опустил взгляд. Бруни впервые обратила внимание, какие у него по-мальчишески длинные ресницы.

– Ваша бохвала дак приядсдвенна! – тихо сказал он. – Спасибо, Мадушка.

– Ох, мне пора! – спохватилась та. – Там же Пиппо борется с мерзавчиками!

– Мде бы корзидочку свежеиспечедных! – жалобно попросил Висту.

– Будут! – пообещала Матушка. – Сейчас вернусь в трактир и сразу же отправлю к вам Виеленну с самыми свежими!

Она покинула Дом Гильдии, очень довольная состоявшейся встречей. Вернувшись на кухню, первым делом отправила Вистуну булочки и баночку лимона с орехами, настоянного на меду, – отменное средство от простуды. А затем заменила у плиты Пипа, который собирался посмотреть ремонтные работы. Повар пребывал в приподнятом настроении. Дневные прогулки для него, все время проводящего у плиты, являлись событием, поэтому он растягивал удовольствие: тщательно мыл руки и расчесывал редкие волоски на лысине, медленно надевал ботинки, долго застегивал плащ и неторопливо ворчал на Бруни, уговаривавшую его навертеть поверх воротника плаща еще и толстый шарф.

Вернулся Пип полный энтузиазма. Хотя фасад не был восстановлен до конца, а вместо крыши пока положили дощатые щиты, чтобы верхний этаж не заносило снегом, дом будто выздоравливал, распрямлял спину. Мастеровые не только возводили переднюю стену, но и отчистили плесень с других, залатали мелкие трещины. У плотников уже были заказаны новые оконные рамы, у кузнецов – кованые решетки для окон первого этажа, а также фонари, которые часовыми встанут у дверей, и вывеска. Бруни долго думала, как назвать трактир, ведь для нее он был не только новым делом или удачным вложением капитала. Он знаменовал собой новую жизнь – без Кая, но с чистой совестью и без сожалений о несделанном. Он напоминал о чуде, которое с ней произошло, и о навсегда потерянном друге. Матушка скучала по Григо Турмалину и не боялась признаться себе в этом. Ей не хватало аромата его табака в углу, где он предпочитал сидеть, игры тонких пальцев с мундштуком или столовыми приборами, лукавого и доброго взгляда и негромкого голоса. Вскоре на вывеске, до поры хранившейся в мастерской кузнеца, появились силуэт сидящего и курящего трубку человека и золоченая надпись: «У старого друга».

Ложась спать, Бруни представляла, как вывеска, поскрипывая, раскачивается на ветру, а надпись поблескивает искрами от света фонарей. Теми же золотыми искрами, которыми были наполнены глаза Григо, когда он однажды зашел в трактир и произнес: «А ну-ка, красавица, подскажи мне, чем это пахнет так дивно из окон заведения?» Появился – будто ниоткуда.

И исчез – словно в никуда.

* * *

Столичные увеселения должны были продлиться еще три недели – до дня Зимнего солнцестояния, в который собирались играть свадьбу. Спустя седмицу целитель Жужин разрешил Старшей Королевской Булочнице вернуться к исполнению служебных обязанностей, однако строго запретил таскать тяжести и поднимать руки вверх. «Первый ребеночек всегда стремится вылезти быстрее, ибо полон материнских сил и соков, – так передала она его слова подруге. – Из-за этого в теле матери образуется избыточное усилие, которое может повредить плоду». С высочайшего соизволения мастера Понсила – которое Ванилла вряд ли получила бы, если бы не была женой Дрюни Великолепного, – рабочий день на кухне ей сократили. И уже в обед, убедившись в том, что опара для вечерних королевских хлебов заведена верная, она уходила в трактир, где помогала Матушке и Пипу с мерзавчиками, дожидалась прихода Дрюни, и они вместе отправлялись домой. Если шута задерживали обязанности, Бруни отпускала Пипа пораньше. Повар вновь перебрался домой, что стало возможным благодаря Питеру Коноху, который неплохо освоил приготовление знаменитых булочек и стал приходить в трактир раньше мастера. Тесто у него получалось достойное, но перед сложной начинкой, в которой важно было не ошибиться с приправами, Питер пока пасовал: то переперчивал, то недосаливал, то не докладывал пряностей.