Механист - Вадим Вознесенский Страница 66

В специальной жратве олени не нуждались — по вечерам Килим просто отпускал их на все четыре стороны, и они носились сами по оврагам, выискивая под снегом ягель или чего там еще входило в их рацион. Утром проводник вытаскивал из мешка горсть соли и орал на всю округу. Похоже, соль считалась у оленей авторитетным лакомством — сбегались на зов. Не исключено, что для общения с животными Килим использовал вдобавок какие-то внутренние резервы, но все равно: фунт соли на тысячу километров — экономичнее транспорта Вик не встречал даже в описаниях Древних.

Короче, ехать на оленях механисту нравилось. Что примечательно — если один из упряжных оскальзывался и падал, на общий ход всего каравана это никак не влияло. Венди поначалу кричала Килиму, глядя, как олени тащат барахтающегося на боку собрата, пока тому не удастся встать. На привале проводник, философски подняв палец, пояснил:

— Один олень упал, два олень упал — ничего, все олень упал — мой бежит, ничего, едем.

Видимо, к оленям вогул в глубине души приравнивал и механиста, потому что тот поначалу, без привычки, вываливался из своей повозки с периодичностью примерно один раз в час. Нарта — весьма неустойчивая штуковина. Караван скорость не сбавлял, и Вику приходилось, матеря на чем свет проводника, догонять упряжки своим ходом. После третьего или четвертого забега механист почти всерьез пообещал пристрелить каюра. Стать пристреленным Килим совершенно не испугался.

Странно — носить в ладанке непостижимую чувствам керамическую пулю боялся, а быть застреленным — нет.

К третьему дню Старьевщик придрочился не задумываясь удерживать равновесие и даже дремать под звон маленьких бубенчиков на постромках.

Дилинь…

Дилинь…

И вот уже совсем иная реальность.

Обожженная Феникс жалка, как обычно. Змей — неправильный Дракон снова похож на корявое корневище. Уроборос… откуда мне известно это имя? Истинное имя этого Дракона. Феникс ковыляет на крошащихся лапах. Уроборос даже не ползет — переваливается, практически оставаясь на месте. Гнилой обрубок корня Великого Дерева. У него даже нет рта — его питает сама Земля. Сквозь белесые махрящиеся отростки. Одеревеневший червь.

Червь и Ворона.

Силы, должные противоборствовать, сейчас, похоже, вместе.

Я — сторонний наблюдатель. Это что — пещера? Потеки, желтой пеной сползающие по стенам, пол, покрытый скользким слоем или мха, или плесени, рассеянный свет без источника — просто видно, и все.

Червь и Ворона. Феникс и Уроборос. Вместе. Кружат. Медленно. Миллиметр в Вечность. Возле Ребенка. Не так — РЕБЕНКА.

Грязного. Тощего. Обнаженного. Покрытого струпьями и опрелостями. Со сбившимися в комья бесцветными волосами. С обгрызенными почти до основания ногтями. Слезящимися глазами, косящими настолько, что непонятно, может ли он видеть.

Феникс давится в немом крике, хлюпая раздавленной гортанью. Уроборос скрипит пересохшим телом, его голос — стенания мертвой кожи. Но я слышу. Их слова.

Убей!

Убей!

Убей-убей-убей-убей!!!

А ребенок совсем не боится…

Толчок, удар — и снег забивает ноздри.

Вик невидяще шарит по земле, караван вновь удаляется от механиста.

Чтоб вас!., с вашими санями… с вашими «олень упал — ничего, едем»… Старьевщик, с трудом передвигая затекшие ноги, спешит вслед бодро трусящим оленям. Он не кричит, экономя дыхание. Он вообще страшится что-либо произносить, потому что недавняя реальность еще не совсем вытеснена настоящей. И стоит в ушах беззвучный вопль двух странных созданий. Все-таки творцы наших снов — мы сами.

Убей.

Ребенка.

Наслушаешься такого от скал.

Однако — уже давно сознание не будоражили такие бредовые видения. С чего бы это снова?

А мимо пролетают страшный Сыктывкар с заросшими лесом алтарями и весь из себя оживленный Котлас. Однажды в караван даже стреляют с высокого берега, и Вик стреляет в ответ, но не для того, чтобы попасть, а просто, чтобы знали.

Четыре раза им встречаются на пути другие упряжки. Однажды — связка аж из семи нарт, а в последнем случае — санями правит девушка. Замерзшая Вычегда — оживленная магистраль. На каких-то восемь сотен верст — столько встреч. С той девушкой Килим некоторое время едет одним курсом и переговаривается на вогульском наречии, в котором знакомыми Старьевщику кажутся лишь ругательства. Впрочем, в беседе ими пользуются без зла, мимоходом.

Когда девушка, задорно понукая оленей, сворачивает в один из рукавов, проводник рассказывает, что они уже совсем не на Вычегде, а на реке Двийне. Какая разница — главное, что направление все еще устраивает путников. Но потом, километрах уже меньше чем в ста от расчетной точки, русло резко меняет направленность, и Венедис, полчаса прикладывавшая ко льду то ладонь, то ухо, констатирует: вода стремится в белое северное море. Прямиком.

Путники оставляют нарты в какой-то деревне с очередным зуболомным названием, грузят себя поклажей и с тоской рассматривают темную стену тайги. Их дорога, точнее, ее отсутствие — на запад.

— Килим, — спохватился механист, — отдай уже пулю.

Охотник вытряхнул из ладанки мутно-белый шарик и с сомнением повертел в руках:

— Себе взять могу, а?

Старьевщик слегка опешил — не поймешь этих дикарей, для них, что добрая вещь, что злая, не могут выбросить. Как нельзя отказаться от каких-то эпизодов из прожитого. Так вогулы, наверное, хранят память о любых событиях.

— Бери, если надо.

Механисту казалось, что Килим сейчас потребует от него каких-либо торжественных манипуляций. Трах-тибидох и все такое. Вик даже собрался придумывать что-нибудь пафосно-зрелищное со снятием заклятья пули.

— Не надо это, — отказался охотник, — она теперь плохое делать хотеть не будет. Ты честный.

Я-то… удивился Старьевщик, но спорить для разнообразия не стал. А Килим, похоже, решил и дальше удивлять спутников:

— С вами пойду, хорошо.

— На фига? — сорвалось у механиста.

— Интересно.

Где же тут поспоришь?

Вот так вот все просто и обыденно — пойдет, потому что интересно. В жизни все обыденно, как бы потом ни приукрашали в легендах и мифах.

Разве тогда Вик мог себе представить, что через неделю встретит бога? Обычного бога — в потертом тулупе и растоптанных валенках.