Нова. Да, и Гоморра - Сэмюэл Дилэни Страница 66

— Это была баржа, — настаивал я. — Она выскочила прямо у нас перед носом.

Я замолчал, почувствовав, что рычаг управления трясется у меня в руке. Вы ведь знаете логотип серпентин? Он у них в углу экрана, а еще, рельефный, пластиковый, на всех кнопках и рычагах управления. Ну и вот, этот логотип отпечатался у меня на мякоти большого пальца и сошел только через час. Так сильно я сжимал рычаг.

Когда пилот меня высадил, я двинулся прямиком в бар, чтобы охолонуть. И ввязался в дурацкую ссору, перешедшую в дурацкую потасовку, с каким-то мужиком, который наверняка и был-то тут проездом. Ну то есть я его раньше не видел. К поселку я подходил с пустыми карманами, с расквашенным носом (тот мужик меня пихнул), с больной головой и в ярости.

Дело было сразу после первого заката, и дети визжали у экологариума. Маленькая девочка, которую я даже не узнал, подбежала ко мне и стала дергать за руку:

— Па, ой, па! Иди посмотри! Ани-ворты сейчас как раз…

Я оттолкнул ее, и она удивленно села на песок.

Я только хотел добраться до воды и обмыть лицо, потому что еще минута — и оно начнет саднить.

Еще какие-то дети вцепились в меня с воплями и потянули:

— Па, па! Ани-ворты, па!

Я сделал с ними пару шагов. Потом просто взмахнул руками. Не издав ни звука. Нагнул голову и бросился на пластиковую стенку. Дети закричали. Алюминиевые рамки гнулись; пластик треснул и обрушился. Я все еще был в ботинках — я пинал и пинал красную землю и песок. Пальмы попа́дали, и листья рвались у меня под ногами. Хрустальные растения трескались под пластиком, как стеклянные. Рой ящериц порхал вокруг. Меня окружало красное облако — частично свет Сигмы, частично что-то пылающее у меня в мозгу.

Я помню, как продолжал трястись, а вода текла из разбитого озерца и впитывалась в песок. Язык мокрого песка чуть приподнялся и разбух. Я поднял голову и увидел детей, которые снова бежали ко мне по пляжу, крича и плача. От страха они жались к маме Антони. Она приближалась твердым шагом — твердым, потому что она была женщина и ее окружали дети. Но я увидел тот же страх и на ее лице. Антони она несла на плече. Следом шли другие взрослые.

Мама Антони была биологом. Кажется, она первая и предложила соорудить экологариум. Она подняла взгляд от развалин, и я понял, что разрушил что-то и у нее в душе.

Странное выражение появилось у нее на лице — я хорошо помню ее лицо, такое красивое, — в нем мешались сострадание и гнев, презрение и страх.

— Вайм, я тебя умоляю, — воскликнула она, и даже не очень громко, — ну когда же ты вырастешь?

Я открыл рот, но все, что я хотел сказать, было слишком большое и застряло у меня в горле.

— Вырастешь? — повторил Антони и попытался поймать ящерицу, жужжащую в воздухе. — Теперь ничего не будет расти. Все сломалось. Все убежали.

Он снова посмотрел на сотворенные мною руины.

— Вайм нечаянно сломал, — сказала его мама всем остальным и тут же пронзила меня взглядом, как ножом, чтобы я не смел заикаться о благодарности. — Мы все починим.

Она посадила Антони на песок и подняла упавшую стенку.

Приступив к работе, они и мне позволили помогать. Многие растения были переломаны. Из ани-вортов удалось спасти только тех, которые уже завершили метаморфозу. Летающие ящерицы были очень любопытны и не упорхнули далеко, поэтому мы… то есть они… просто накрыли их сеткой и выпустили внутрь. Боюсь, от меня было не слишком много толку. И еще я так и не попросил прощения.

Они переловили почти всех зверей. Кроме ленивцев.

Мы не смогли их найти. А искали долго.

Маленькое солнце уже село, так что от него ленивцы не могли пострадать. По песку они передвигаются очень медленно и никак не успели бы скрыться в джунглях. Но следов на песке не было. Вообще ничего не было. Мы даже вскопали песок, думая, что, может быть, ленивцы зарылись в него. Прошло больше десятка лет, прежде чем я выяснил, куда они делись.

А пока что был вынужден согласиться с замечанием Антони:

— Наверно, они снова вылезли наружу.

Вскоре я покинул эту семейную группу. Просто однажды уехал на вахту и не вернулся. Но, как я тогда сказал Антони, человек либо растет, либо умирает. Я не умер.

Одно время я подумывал вернуться. Но случилась очередная война — и возвращаться вдруг стало некуда. Часть семейной группы выбралась живыми. Антони и его маме не повезло. Ну то есть, подумайте сами, на планете даже воды не осталось.

Когда меня наконец занесло на Звездную Станцию, я уже много лет не пил. Но работа в тех местах, на краю галактики, что-то сотворила со мной — с той частью моей души, которая растет. С той, о которой я когда-то говорил Антони на пляже.

Если такое сделалось со мной, неудивительно, что оно сделалось и с Рэтлитом, и со всеми прочими.

(И я вспоминаю, как черноглазый зверек прижимался к прозрачной стенке и вглядывался в даль через непроходимые пески.)

Может, дело было в том, что мы знали: дальше нам пути нет.

Может, дело было в золотых.

Золотые — я впервые услышал это слово, когда еще даже к семейной группе не присоединился. Мне было шестнадцать лет, и я учился на втором курсе Лунного техникума. Я родился в городе под названием Нью-Йорк, на планете под названием Земля. Луна — ее единственный спутник. Наверняка вы слыхали о той планетной системе. Мы все оттуда родом. Ее многие знают. Впрочем, вы там, скорее всего, не бывали, если вы не антрополог. Она очень отсталая и лежит в жуткой глуши вдали от основных торговых маршрутов. Я поступил на отделение механики звездных двигателей. Я жил в общаге на стипендию и учился изо всех сил. Однажды мы все утро провели на занятиях по практической теории (дурацкое название и предмет дурацкий, так я тогда думал). Мы собирали модель межгалактической баржи. Вкручивая спиральные предохранители и бионические сенсоры суперинерции, я про себя ругал преподавателя, думая, как и все мои соученики: «Что с того, что на этой лоханке можно долететь в другую галактику? Водить-то их некому! Наша часть Вселенной отгорожена, как скорлупой, психическим и физиологическим барьерами».

Я вернулся в спальню, лег на кровать и стал логарифмической линейкой выковыривать графитовую смазку из-под ногтей, вполглаза читая сложенный обложкой внутрь журнал «Звездная механика». И тут я увидел эту статью и иллюстрации к ней.

По чистой случайности были обнаружены два человека, не сошедшие с ума в двадцати тысячах световых лет от края галактики и не умершие в двадцати пяти тысячах световых лет от него.

У обоих были отклонения в психике и чудовищный гормональный дисбаланс. Девочка-азиатка и мужчина постарше, ширококостный блондин с холодной планеты, обращающейся вокруг беты Лебедя. Золотые. У обоих нечеловечески враждебные, мрачные лица.

Потом были новые статьи, новые иллюстрации — в журналах по экономике, социологии, в юридических рассылках — по мере того, как на соответствующую дисциплину начинали влиять золотые и новорожденная межгалактическая торговля. В конце концов глава какого-то комитета удачно подытожил: «Хотя человечество путешествует от одной звезды к другой уже триста лет, межгалактическая торговля была до недавнего времени невозможна: не из-за механических ограничений, но из-за барьеров, которые мы до сих пор не могли даже исследовать. Некий удар по психике сводит с ума любого человека — а также любое другое разумное существо, нейросеть или компьютер — если они удалились более чем на двадцать тысяч световых лет от внешней границы галактики. Затем у живых существ наступает полная физиологическая смерть, а компьютеры, которыми можно было бы заменить экипаж из людей, физически разрушаются. Выдвигались различные теории, объясняющие это явление, но ни одна не оказалась полностью удовлетворительной. По-видимому, проблема коренится в следующем: поскольку природа пространства-времени связана с концентрацией материи в соответствующей области континуума, природа самой реальности устроена по тем же или сходным законам. Совокупная масса всех звезд нашей галактики управляет „реальностью“ нашего микросектора Вселенной. Но когда космический корабль выходит за границу галактики, „реальность“ разрушается, вызывая безумие и в конце концов смерть любого экипажа, хотя некоторые законы механики — не все, впрочем, — остаются относительно неизменными по причине, которая нами до сих пор не понята. За исключением нескольких варварских экспериментов с психоделиками на заре космической эры, мы не выработали даже терминологии, описывающей „реальность“ за пределами ее измеримых физических проявлений. Однако в тот самый миг, когда человечество воззрилось в черную бездну межгалактического пространства, среди людей просияли искры новой надежды. Не многие из тех, чье восприятие реальности было разрушено из-за детской или пренатальной травмы, люди, чье физиологическое устройство делает их жизнь в межзвездном обществе мучительной или невозможной, — не все, но некоторые из этих золотых… — тут речь прервалась, то ли из-за помех, то ли докладчик просто кашлянул, — способны пересечь границу и вернуться».