Зеркало воды - Софья Ролдугина Страница 66

Голова была мутная; лицо отчего-то горело.

Отмахнувшись от предложения похлебать супу, он обошёл стоянку по периметру, угадывая под дёрном очертания большого дома или таверны. Несколько комнат, узкая кладовка, терраса. Иногда кирпичи проступали сквозь мох и вьюны, но чаще контуры фундамента можно было различить лишь наощупь: где нога утопала, а где погружалась совсем чуть-чуть. Так, в сонной одури, Цвай сам не заметил, как отошёл от лагеря дальше положенного, и спохватился только, когда едва не провалился в бочаг.

Вода там была ледяная и – вот уж точно чудо – чистая. В ровной глади отражалось нелепое веснушчатое лицо в ореоле мелких кудряшек, которые даже квадратная студенческая шапка с кистями не могла удержать в порядке. Цвай поплескал немного на щёки для бодрости, продрал наконец глаза – и едва не заорал.

Из тёмной глубины на него пялилась утопленница.

Спасла его собственная беспомощность. Пока он в растерянности покачивался над бочагом ни живой ни мёртвый от ужаса, не имея сил даже отпрянуть, поверхность снова успокоилась, прояснилась. И бросилась в глаза странная неподвижность утопленницы, и шов у неё надо лбом, и слишком уж знакомая улыбка…

– Да это же манекен! – догадался Цвай, вспомнив, что точно такая же блондинка, только в платье за баснословную сумму, зазывно скалилась с витрины магазина совсем рядом с Университетом. – Торс от манекена, точнее. Кто же его сюда приволок?

Первым желанием было поделиться находкой с остальными. Но затем что-то наложило печать на уста; наверное, то же самое, что побуждало молчать, когда он замечал необъяснимые странности в повседневной жизни, вроде рога посреди лба у мрачноватого профессора-затворника или сушёных человечьих голов над воротами тюрьмы. Ему захотелось сохранить тайну, изучить её со всех сторон и – эта мысль особенно тешила самолюбие – затем с помпой преподнести недалёким, в глубине души презираемым спутникам, ошарашить их, поразить и, наконец, очаровать.

Если упростить, то, подобно многим одиноким и непонятым людям, Цвай хотел любви – или хотя бы признания.

Движимый наполовину честолюбием, наполовину любопытством, он с риском для жизни облазил все окрестные углубления, наполненные водой. В некоторых из них, по большей части растянувшихся вдоль намеченного на завтра маршрута, покоились манекены и парикмахерские муляжи-головы; кое-где под срезанным дёрном спрятаны были механические устройства, воспроизводящие звук.

Над всем этим витало отчётливое амбре лжи.

…Слау застал его буквально на месте преступления, за попыткой достать из бочажка торс от ростовой куклы, облачённый в военную куртку. Подкрался бесшумно – у других-то сапоги чвакали по грязи так, что за триста метров слыхать – и навис, уперев руки в бока, на фоне темнеющего неба.

«Позёр и аферист», – мстительно подумал Цвай – и едва не сверзился в болото.

– Куда, куда, – Слау со смехом поймал его за шиворот, водворил на твёрдую почву. – Положи-ка на место игрушку, парень. Что тебе не сидится в лагере?

– Так значит… это вы…

– Тс-с. – Грязный костлявый палец прижался к губам, и Цвай онемел. Прозрачные глаза снова приблизились. – Пусть это будет нашим секретом, а?

Он честно хотел возмутиться, запротестовать, может, даже позвать на помощь… Но почему-то кивнул. Слау одобрительно похлопал его по плечу и зашагал через болото к лагерю, по-журавлиному высоко вскидывая длинные ноги. Да ещё и, точно издеваясь, весь вечер рассказывал у костра истории об утопленниках, перемежая их заверениями, что лично-де видел сегодня болтливых мертвяков; кое-кто из компании даже поддакивал. Выглядело это ужасно натянуто и подозрительно, однако никто, кроме Цвая, ничего не замечал – ни умудрённый опытом бородач, ни скептически настроенная седая путешественница.

«Да они вовсе не за тайнами явились на Болото, – осенило его, и жестяная кружка с морсом едва не вывернулась из обмякшей руки. – Они за красочным обманом пришли, за развлечениями».

От неожиданного открытия сделалось гадко на душе; тут бы и сбежать в сон, но, как назло, стали чудиться в темноте бледные одутловатые лица мертвецов, и отрешиться от них никак не выходило. Только под утро удалось задремать. А Слау, трепливый авантюрист, точно всю ночь просидел у кострища; рассвет застал его в той же позе, с тем же стеклянным выражением глаз и, кажется, с той же травинкой в зубах.

Цвай мысленно зарёкся ему отомстить. И стал – намеренно уже – подмечать знаки обмана.

Временами на Болоте попадались вещи и места, которые никак не могли там оказаться.

Большой, блестящий, совершенно новый автомобиль с откидным верхом – как его занесло в топи, где на своих двоих-то приходилось идти гуськом, проверяя глубину щупом? Или, скажем, голубятня, где на жерди под козырьком сидело с два десятка прекрасных белых птиц. Или огромное раскидистое дерево посреди небольшого клочка сухой земли, которое седая дама опознала как платан – под ним дремали тощие пёстрые кошки, издали провожая путников по-человечьи внимательными взглядами. Или чёрная, гладкая скала, издали похожая на воткнувшийся в торф кусок полированного стекла высотою в трёхэтажный дом… Слау называл такие диковинки «игрушками болотной госпожи», особо о них не распространяясь.

И тут же всё портил.

– Посмотрите вон на то сухое дерево, – сказал он вечером второго дня, указывая на обгорелую сосну в три обхвата толщиной. – На развилке – гнездо болотного чмыря. Весьма опасная птичка! Приближаться к нему не рекомендую, но за отдельную плату могу достать осколок скорлупы. Ну, или парочку, – и он подмигнул.

У Цвая аж горло перехватило от омерзения. Между двумя толстыми ветвями и впрямь чернелось что-то, больше всего напоминающее спущенную покрышку от грузовика. Если задуматься, то наткнуться посреди непролазной трясины на вековую сосну с таким занятным украшением – само по себе чудо. Вот только с собой в город его не унесёшь, на полку не поставишь. А вот куски скорлупы от яиц несуществующей птицы – запросто. Слау неплохо наварил на сувенирах: каждый приобрёл себе осколок, а то и два. Цвай тоже купил – и, когда остальные заснули, тщательно изучил добычу с увеличительным стеклом.

И у самого-самого краешка обнаружил то, что искал: фрагмент синей буквы «р» и цифру четыре.

– Заводское клеймо, – бормотал он потом в полузабытьи, ворочаясь с боку на бок. – Небось, вазу расколотил… аферист… коммерсант…

Спалось ему скверно: посреди ночи вдали что-то заухало, заскрипело, закричало, а проводник, как назло, куда-то испарился. Поднялся шум; седая дама достала из заплечной клади ружьё, а волоокая дева расплакалась на плече у бородача. Через некоторое время звуки стихли, зато появился довольный Слау и заявил, что это чмырь взбесился из-за разорения гнезда и надо-де быть настороже.

Следующим вечером комедия повторилась. Снова проводник отправился прогуляться в полумраке, и вскоре в отдалении начали загораться огоньки. Цвай заметил их первым и втихую засел с биноклем на краю лагеря. Зыбкие болотные сумерки и поднимающееся от бочагов марево изрядно сбивали с толку, однако главное он разглядел: оранжевый язычок пламени, вспыхивающий на секунду и сразу гаснущий, и знакомый долгоносый профиль. Слау зажигал грошовые разноцветные фонари, развешанные на жердях.