Маскавская Мекка - Андрей Волос Страница 65

— Ишь ты, в кухне, — буркнул он. — Принести не могла, корова…

Справа похрапывал старик. Слева сопел пасынок. Негромко чертыхаясь, Горюнов пробрался между кроватями и прикрыл за собой скрипнувшую дверь.

Через несколько минут он промокнул полотенцем кровь с порезов и, шипя сквозь стиснутые и оскаленные зубы, растер на физиономии озерцо одеколона. Начищенные сапоги поскрипывали.

— Ну куда, м-м-мать!.. — бормотал Горюнов, как будто не портупею на себя прилаживал, а запрягал норовистую лошадь. — Куда-а-а!

Затянул ремень, застегнул, багровея, верхнюю пуговицу и тщательно одернул китель; нахмурясь, посмотрел на себя в зеркало, сделал «нале-во!», скосил глаза, прихлопнул фуражкой вихрастую башку и, на ходу суя руки в рукава сухой, пахнущей собакой шинели, поспешил под дождь.

Машина ждала.

Он сел и с треском захлопнул дверцу.

— Здравия желаю, тырщктан! — негромко гаркнул Гонобобенко.

Тут же включил передачу и тронул, быстро разгоняя машину по неровной лужистой дороге, отчего колеса все с более частым чавканьем расплескивали воду.

— Куда гонишь? — спросил Горюнов, угрюмо глядя сквозь лобовое стекло, на котором размашисто суетились дворники. Он уже пришел в обычное состояние легкого остервенения, без которого на службе было не обойтись. — Не жалко машину?

Гонобобенко послушно сбавил.

— Ишь, понеслась езда по кочкам! Башка есть? — спросил Горюнов, повышая голос. — Тебе грузовик дай, ты и грузовик уделаешь! Танк дай, так ты и танк!..

Он бранчливо выговорил это навернувшееся на язык слово — «танк» — и осекся, пронзительно вспомнив давешний сон: багровую степь, гром грозной стали, гибельное эхо над бугристой землей, холод в груди и горький вкус решимости на прикушенных губах… власть и ответственность, позволяющие ему одним движением руки посылать на врага стальную лавину смерти… Там, во сне, осталась настоящая жизнь, за которую он бы ничего не пожалел, все бы отдал, только б шла она вот так — в бою, в грозе, в пламени!.. Там — жизнь, а здесь? Там — подвиг, а здесь? — тягомотина службы, тянучка обыденности, лямка, тоска!.. Эх, если б не жена, не пасынок… не поросенок с курями… да кабы крыша не текла… написать рапорт да и айда к черту в пекло Маскав воевать!.. А там укокошат, чего доброго… тоже не годится… кто потом избу?.. поросенка?.. Выходит, не все могут в Маскав… надо кому-то и здесь… кто-то должен в тылу…

Вот и получи — дождь, лужи, тряская машина… Поворот на Кащеево… овраг… мокрые кусты, косогор… А впереди уже маячит желто-серое сечево дождя, озаренное фонарями над унылыми приземистыми постройками… сторожевые вышки, тройная ограда из колючки, полоса запретки, обнесенная низко натянутой проволокой… Слышен злобный собачий брех, выплывает двухэтажное здание караульной вахты… Вот уже фары выхватили и ворота с фанерным фронтоном над ними, с черными буквами по желтому фону: «Труд есть дело знаменитое».

Машина переваливалась в последних ямах (дорога тут была особенно разъезжена), Гонобобенко жалостливо морщился и кряхтел при каждом толчке, косясь на капитана, от которого всякую минуту ждал новой неминучей выволочки, — но если б знал, какой горечью и досадой охвачено сейчас капитаново сердце, то махнул бы на все рукой и невозбранно, с легкой душой бросал бы машину в самые глубокие колдобины.

— Ладно, что уж… приехали, — хмуро сказал Горюнов и вдруг добавил с самоедской веселостью: — Так не так, а перетакивать не будем. Верно, Гонобобенко?

— Уж куда верней, — ответил Гонобобенко и со скрежетом дернул рычаг ручного тормоза.

К зданию караульной вахты с обеих сторон примыкали ряды колючей проволоки. Горюнов взошел на крылечко и встал перед обитой железом дверью. Сквозь дырку глазка на него смотрел внимательный серый глаз.

— Крышкин? Ну что упулился? Открывай.

Загремел засов.

— Здравия желаю, товарищ капитан!

— А, это ты, Козлов… а я смотрю — вроде Крышкин. Богатым будешь.

Горюнов прошел длинным коридором, миновал еще один пост — у других железных дверей, открывавшихся в зону, свернул на лестницу и поднялся на второй этаж. Оказавшись в прокуренном кабинете, обставленном с казенным аскетизмом — стол, два стула (один из них намертво приделанный к полу железными скобами), несгораемый шкаф и пепельница — он первым делом щелкнул выключателем, отчего вспыхнул под потолком пыльный матовый шар. Затем разделся и повесил шинель и фуражку на вбитый в беленую стену железнодорожный костыль. На соседнем костыле висела плащ-палатка. Приглаживая волосы ладонями и негромко приговаривая «Так-так-так… так-так-так!..», капитан подошел к зарешеченному окну.

Ночь была на излете.

Низкие бугры длинных бараков тянулись один за другим двумя рядами; мокрые почернелые стены и крыши, поблескивающие в свете прожекторов, вырастали, казалось, из самой земли — такой же мокрой и черной. Силясь разорвать непроглядную пелену непогоды, фонарный свет висел сизым подрагивающим колпаком. Шестью тупыми клыками торчали из него сторожевые вышки; верхи были уже по-зимнему забиты досками и превращены в скворечни. Невдалеке теснился темный лес, пугающе близко подошедший к двум сторонам расчищенного прямоугольника зоны; даже сейчас, за две минуты до побудки, он, казалось, только и ждал момента, чтобы шумно нахлынуть и сомкнуться над вышками, как смыкается тяжелая вода над растопыренными пальцами утопленника…

Горюнов взглянул на часы и поднял брови. В ту же секунду дверь караулки распахнулась. Поигрывая железкой, солдат подошел к покосившемуся столбу и, придержав зачем-то левой рукой шапку, правой со всего маху ударил в рельсу.

— Ну, поехало, — пробормотал Горюнов. — Раз.

Дза-а-а-а-у-у-у-у!.. — раскатился второй удар. И третий: Дза-а-а-а-у-у-у-у!..

Тягучий звенящий звук летел над землей и растворялся в бесконечной череде дождя.

В ответ этому ноющему звону тяжело стукнула дверь дальнего барака, потом другого… еще, еще… Прошло две или три минуты, и вот уже темные потоки медленно, через силу начали вытекать из дверей в сизую дрожь непогоды, — темные, густые: так изливался бы стынущий вар из опрокинутой бадьи; мелкая — горохом — россыпь бледных лиц не могла придать потокам вара иллюзии очеловеченности.

Вздохнув, Горюнов накинул плащ-палатку, запер кабинет и, поигрывая ключами, спустился вниз.

Зона уже вся мелко шевелилась: вяло, неспешно, в том тягучем раздражающем нормального человека темпе, когда каждое, даже самое простое движение делается на три такта: посмотришь — мать честная, ну будто неживые. Так шевелится трава, прорастая, так копошится завшивленная рубаха на покойнике. Тут чуть двинется — там замрет… тут замрет — там колыхнется… блин, ну просто бы глаза не глядели!

Неохотно покидая вонючее нутряное тепло, контингент строился у бараков. Первые бригады тянулись к столовой.

Горюнов накинул капюшон и направился к навесу, под которым, укрывшись от дождя, покуривали нарядчики.