Последний рубеж - Андрей Стерхов Страница 64

Парень сжал зубы и поиграл желваками.

– Ну да, я – палач, – признал Харднетт. – Это очевидно. А что поделать? Кому-то, мой юный друг, нужно делать эту работу. Черную и неблагодарную. Ты ведь не хочешь. Или хочешь? Вижу, не хочешь. Приходится мне. И не думай, что мне это в радость. Я, между прочим, всегда мечтал врачом быть. Чтоб ты знал. Веришь?

Парень опять промолчал, а Харднетт продолжил мечтательным тоном:

– Можешь не верить, но я хотел бы быть врачом. Это такой кайф – больных пользовать. Днем больных пользовать, а по ночам… А по ночам, к примеру, возвышенные стихи писать о всяком разном. О всяком высоком. Причем по старинке писать – пером. Вот. Хочу.

– А для чего тогда в Чрезвычайную подались? – спросил парень, глядя на него исподлобья.

– Для того, мой юный друг, что кто-то должен защищать наше и наших.

Парень осуждающе покачал головой и спросил с вызовом:

– А кто это – «наши»?

– Для меня «наши» – земляне, – спокойно ответил Харднетт. – Земляне, а также те люди, которые стремятся стать землянами. Те, кто собрался плыть в нашем кильватере.

– А те, кто не хочет? Кто они?

– Никто. Для меня – никто.

– Отвратительно все это. Просто отвратительно…

– Что именно?

– Все! – Парень начал заводиться. – Абсолютно все, что вы творите. Ну, взять, допустим, ту же Прохту…

– Ну-ну, – усмехнулся полковник. – Возьми. Только не надорвись.

– Чего вы туда лезете?

Харднетт пожал плечами:

– Тут просто. Помогаем тем, кто объявил себя землянами.

– Но это же жалкая кучка! Большинство-то не хотят.

– И что?

– Пусть они между собой сначала разберутся.

– Это как?

– Ну как… Демократически. Как еще?

– Тот есть – голосованием? В смысле – массовым и свободным волеизъявлением?

Парень кивнул:

– Им самым.

– Забавные слова говоришь, – усмехнулся Харднетт. Посмотрел на паренька внимательней и вдруг спросил: – Сколько тебе?

– Зачем это вам? – напрягся связист.

– Сколько?

– Ну, двадцать четыре.

– Большой уже мальчик. Подружка есть?

– Нет.

– Нет?! – удивился Харднетт. Покачал изумленно головой и подмигнул: – Если у тебя нет подружки, значит, у кого-то их две… Ладно, не тушуйся. Будет когда-нибудь у тебя подружка. Обязательно будет. Или гей?

Парень вздрогнул и, отметая подобные подозрения, быстро сказал:

– Ну, допустим, будет у меня подружка. И что с того? При чем тут все это?

– При чем? А вот при чем. Будет у тебя подружка. И будешь ты ее любить. И она тебя будет любить. И дело до того дойдет, что однажды ты сделаешь ей предложение. А она возьмет и даст тебе свое согласие. Почему бы не дать? Такому-то красавцу да не дать? Глупо не дать. Да?

Парень по-прежнему недоумевал:

– Не пойму, сэр, к чему это вы?

– А к тому, – вздохнул Харднетт, – что однажды вы решите пожениться. Вы-то решите, а ее родители возьмут и скажут – нет. Скажут, что не пара ты ей. Скажут, рылом не вышел. Может такое случиться? Легко. Сплошь и рядом такое происходит. Подруга твоя, конечно, взбрыкнет – не без этого. Завизжит, что у вас-де любовь. Мать в ответ наорет на нее последними словами. Потом отцу: «Да она у нас под кого попало ложится!» Отец с дивана сползет и кулаком дочурке по лицу, чтоб не дурила. Вот так вот – кулаком и по лицу. И еще раз по лицу. И еще раз. Реализуя волю демократичного большинства – по лицу, по лицу, по лицу. В мясню! В кровь!.. Вот такая, понимаешь, любовь. Как говорится, нет повести печальнее на свете. Сечешь, о чем толкую?

– Вы… Вы…

– Ну?

– Вы, сэр, казуист!

– Возможно. Казуист и путаник. Только знаешь что?

– Что?

– Сейчас сформулирую. – Харднетт сделал вид, что напряженно думает. – Все, сформулировал. Записывай.

Парень хмыкнул:

– Так запомню.

– Ладно, запоминай. Так вот. Демократия – это не диктат большинства. Демократия – это охрана прав меньшинства. Вот так. Хорошо сказал?

Парень не ответил, какое-то время молчал, потом, уставившись в угол, устало сказал:

– Все у вас, сэр, как-то… Шиворот-навыворот. Я, признаться, уже запутался.

Воинственный пыл его угас, он заметно успокоился и выглядел растерянным. Видимо, какая-то озвученная полковником мысль подействовала на молодого связиста, как укол сульфазина с аминазином на буйнопомешанного.

– Я и сам, когда в этом тумане маяк теряю, путаюсь, – признался Харднетт. – Потому стараюсь об этих делах лишний раз не думать. И тебе не советую. Искренне… Нейрокомпьютер и тот не лишен внутреннего конфликта. А ведь искусственный. Что уж там о нас-то говорить…

– Вы, сэр, какой-то странный.

– В смысле?

– Вроде из Чрезвычайной, а какой-то…

– Какой?

– На злодея не очень похожи.

– Это потому что зла вокруг столько, что на него у меня зла не хватает. Кстати, знаешь, где мы в ловушку попадаем?

– Где?

– А вот послушай. Мы все знаем, что делать, когда ударят по левой щеке. Все. Абсолютно. Ты ведь знаешь?

– Ну знаю. Простить и подставить правую… Вроде так.

– Во-от! И тебя научили. А тому, что делать, когда по щеке бьют не тебя, а другого – этому научили? – Харднетт снял с рукава прилипший обрывок бумаги. Поиграл его наэлектризованностью, бросил на пол и спросил: – Что делать, когда по щеке бьют твою любимую?.. Ну или не любимую, а, допустим, матушку? Или ребенка? Твоего ли, чужого ли – неважно. Что тогда делать? Знаешь?

Парень пожал плечами.

– Не знаешь, – заключил полковник. – И я не знаю. Никто не знает. А когда не знаешь, как поступить, лучше поступать по закону. Согласен?

– Законы люди пишут, и применяют их тоже люди, – упавшим голосом произнес парень. – Людям свойственно ошибаться.

– Не спорю. Бывает. Допустимые издержки.

Сказав это, Харднетт посмотрел на бумажные лоскуты, прикрепленные к воздуховоду, и прикрыл глаза. Лоскуты действительно шелестели. Тревожно. Словно листва перед грозой. И во второй раз за последний час воображение перенесло полковника в даль дальнюю. И вновь он оказался у открытого окна в комнате старой усадьбы. Тусклый огонь камина отбрасывал смутные тени. За окном сияла тяжелая луна. Где-то у реки шумел рогоз и поскрипывал под копытами настил деревянного моста. Но кто именно к нему спешит посреди ночи, Харднетт так и не узнал – связист безжалостно вернул его на борт НП-лайнера.