Бытие наше дырчатое - Евгений Лукин Страница 61

Пора было, однако, звонить Оборышеву. Но пока шёл к телефону, тот замурлыкал сам. Арсений снял трубку, готовый ответить на каноническое «ну как?» безразличным «да знаешь, так себе…»

— Что, ворюга, — с нежностью спросил незнакомый мужской голос, — допрыгался?

* * *

Над полукруглым козырьком подъезда Дома литераторов сияли молочно-белые буквы, слагающиеся в жуткое слово «Клоацина». Так называлась фирма-арендатор, продвигающая на рынок итальянскую сантехнику. Но если присмотреться, то справа от входа можно было заметить и серебристо-серую доску, удостоверявшую, что тут же располагается местное отделение Союза писателей. Перед стеклянными дверьми воздвигся хмурый охранник, пытаясь связаться с кем-то по сотовому телефону. Тем же самым занимался и стоящий неподалёку милиционер, но, кажется, с меньшим успехом. Рация в руке его шипела и трещала.

Причиной беспокойства представителей силовых структур было небольшое, но шумное скопление народа на тротуаре. Судя по всему, люди пришли против чего-то протестовать, причём по велению сердца. Ни единого типографского или хотя бы выведенного на принтере плаката, всего две картонки с каракулями вкривь и вкось. На одной значилось: «Пируете? А народ вымирает!» На другой — коротко и ёмко: «Доколе?!» Десяток пенсионеров и примерно столько же горластых корявых тёток в обязательных вязаных шапках — шерстяных и мохеровых. Возраст политической зрелости. Как только женщине становятся не нужны буржуазные прокладки, она выходит на улицы и требует возвращения справедливого строя.

Подробно живописать собравшихся нет смысла. Возьмите любую фотографию любого стихийного митинга — и на вас уставятся те же самые люди, даже если один снимок сделан сегодня в Решме, а другой лет двадцать назад в Кинешме. Не меняются повреждённые жизнью лица, не снашиваются вязаные шапки…

За неимением трибуны или хотя бы ступеней, речи произносились с крышки канализационного люка.

— Миллионы гребут!.. — изнемогал сорванный в поисках правды старческий голосишко. — Гонорары?.. Не бывает таких гонораров! Это сколько понаписать надо, чтобы миллион получился?..

Потом зачитали по бумажке что-то гневное, а саму бумажку вознамерились прилепить к стеклянным дверям, однако охранник не позволил: двери, как и узорчатая мостовая перед ними, являлись собственностью фирмы-арендатора. Русский бунт был, по обыкновению, бессмыслен — стать же беспощадным ему не давала малочисленность участников. Наконец, посовещавшись, прилепили рукописный упрёк к серебристо-серой доске с выпуклыми литерами — уж она-то наверняка принадлежала Союзу писателей.

Не доезжая десятка метров до сборища, к тротуару причалила легковушка местного телевидения, откуда выскочил и обмер, остолбенев, Мстиша Оборышев. Черты редактора, как никогда, напоминали теперь застывшую гроздь восковых струек.

Полчаса назад, получив от начальства задание отразить какой-то митинг, он, естественно, напомнил о своей принадлежности к редакции культуры. На это ему с угрюмой усмешкой ответили, что, во-первых, митингуют перед Домом литераторов, а во-вторых, сам заварил — сам и расхлёбывай. До последнего мгновения Мстиша надеялся, что слухи о происходящем сильно преувеличены.

Ай-яй-яй-яй-яй, что делается! Совсем народ сбрендил…

Оставив оператора искать ракурсы (выехали, как и полагается, вдвоём), Оборышев, доставая на ходу корочки, устремился прямиком к милиционеру.

— Здравствуйте! Телевидение. Не подскажете: митинг санкционирован?

— Разбираемся, — уклончиво заверил тот.

Подошёл охранник и попросил не брать в кадр слово «Клоацина», поскольку в связи с акцией протеста это может опорочить имя фирмы. Оборышев пообещал, что не будет.

Створки витринного стекла шевельнулись. Толпа, утробно заворчав, подалась к низенькому плоскому порогу, но из прозрачных дверей вышла всего-навсего Олёна Стременная, корреспондент «Вечёрки». К ней кинулись с расспросами. Выпытали, что творческая интеллигенция в лице напуганного секретаря СП затворилась в своей башне из слоновой кости и к народу скорее всего не выйдет. Разочарование было столь велико, что досталось ни в чём не повинному сержанту милиции.

— Ну вот чего ты тут маячишь?.. Чего маячишь?.. — визгливо крикнула ему самая ветхая из протестующих. — Криминалитет тебе в лицо смеётся, а ты маячишь!..

— Дурдом! — негромко, но отчётливо выговорила Олёна, поравнявшись с коллегой. — Ну что, господа телевизоры? Чья наводка была? Мирзоева, небось?

— Мирзоева?..

Страшна была Олёна, как смертный грех, и по нынешним временам это давало ей право держаться с высокомерием первой красавицы. Казалось, она и косметику-то употребляет не с тем, чтобы скрыть, а с тем, чтобы дерзко подчеркнуть все свои изъяны.

— Только не прикидывайся кабелем! — предупредила она. — Месяц назад Мирзоев в Думе на творческие союзы наехал. Никакой от них, дескать, прибыли — ущерб один. А господа писатели через прессу огрызнулись…

— Ты сама-то вчера передачу видела?

— Видела…

— И?..

— Сработано чистенько, — вынуждена была признать Олёна. — Даже если Сильвестрыч в суд подаст, ловить ему нечего… — Покосилась на прилепленную к серебристо-серой доске бумаженцию. — Конец богадельне. Теперь им на волне народного гнева в аренде, верняк, откажут…

Чуть ли не со страхом Мстиша вгляделся в толпу. Восковые наплывы и бугорки, составлявшие его лицо, дрогнули, как бы начиная плавиться.

— Полагаешь, митинг проплаченный?

— Да ну «проплаченный»! Когда бы кто успел? Сами…

— Но ведь смех был за кадром! И объясниловка в конце! День дурака…

Пожала худыми, как вешалка, плечами.

— Да у этих каждый день такой! Один начал смотреть с середины, другой не досмотрел, третий — вовсе… думает: раз писатели, то, значит, крутизна — по-другому не достанешь… — Олёна вдруг осеклась и уставилась на Мстишу Оборышева. — Так ты что? — испуганно спросила она. — Нечаянно?.. Не по заказу?..

Два поколения. Два мира. Две судьбы. Циник-теоретик и циник-практик. Олёна Стременная зачарованно смотрела на безнадёжного перестарка с высоты своей блистательно уродливой молодости, не понимая, как можно было сделать пиаровский материал бескорыстно! Всё равно что выйти на митинг и не взять за это ни цента…

— Извините… — прервал затянувшуюся паузу подошедший оператор. — Мстиш! Работать будем?

«А кто для себя и бесплатно дурак, тот очень немногого стоит…» — горестно повторяя эти бессмертные строки Бёрнса в бессмертном переводе Маршака, Мстиша приблизился к толпе.

Лучше бы он этого не делал.

— Смотрите, Оборышев! — ахнул кто-то.

Мстишу окружили.

— Я вас сразу, сразу узнала! — трясла и теребила его коренастая хриплоголосая мегера в мохнатой вязаной шапке цвета утопленника. — Мы преклоняемся… Мы преклоняемся перед вашим гражданским мужеством!.. Если эти мерзавцы тронут вас ещё раз хоть пальцем… Мы вас в обиду не дадим! Слышите? Не дадим! До Президента дойдём!..