Космическая трилогия - Клайв Стейплз Льюис Страница 60

Наконец он немного пришел в себя и пошел дальше, но тут же снова остановился и поглядел на землю. Ускорил шаг – остановился – и замер, закрыв руками лицо. Он просто возопил, чтобы небо прекратило этот кошмар или хотя бы объяснило его. Изувеченные лягушки лежали рядком вдоль всего берега. Осторожно обходя их, он пошел по этому следу. Десять, пятнадцать, двадцать… двадцать первая лежала там, где лес подходил к воде. Рэнсом вошел в лес, вышел с другой стороны – и снова замер на месте: перед ним стоял Уэстон, одетый, только без шлема, разделывая очередную лягушку. Спокойно, методично, словно хирург, он воткнул в нее длинный ноготь указательного пальца, вскрыл кожу… Раньше Рэнсом не замечал, что у него такие длинные ногти. Тем временем Уэстон завершил операцию, отбросил кровавые останки, поднял голову – и глаза их встретились.

Рэнсом молчал, он просто не мог заговорить. Перед ним стоял человек, совершенно здоровый, судя по спокойной позе и поразительной силе рук. Несомненно, это был Уэстон – и рост его, и сложение, и цвет волос, и черты лица можно было узнать. И все же он страшно изменился, не то чтобы заболел, а просто умер. Лицо, склонявшееся над истерзанной лягушкой, обрело ту жуткую силу, какую обретает порою облик мертвеца, как бы отталкивающий от себя любое наше отношение. Невыразительный рот, недвижный взор, что-то каменно-тяжкое в складках щек ясно говорили: «Да, у меня такое же лицо, как и у тебя, но между нами нет ничего общего». Именно это мешало Рэнсому заговорить. С какой речью, с какой мольбой, с какой угрозой можно обратиться вот к этому? И тут, отбросив логику, отбросив все привычки разума, просто не желавшего принимать эту мысль, Рэнсом понял, что перед ним – не человек, Уэстон умер, а тело не разлагается и ходит по Переландре, движимое какой-то иной жизнью.

Существо это молча глядело на Рэнсома и вдруг улыбнулось. Все мы, и Рэнсом в том числе, не раз толковали о «дьявольской усмешке». Теперь он понял, что никогда не принимал этих слов всерьез. Улыбка не была ни горькой, ни злобной; она даже не была насмешливой. В ней было жуткое простодушие дикаря, приглашающего вас в мир своих забав, словно забавы эти приятны всякому, вполне естественны и никому в голову не придет о них спорить. Рэнсом не видел ни стыда, ни той неловкости, какая бывает у людей, застигнутых за дурным делом и пытающихся вовлечь в него своего разоблачителя. Бывший Уэстон не грешил против добра – он добра не ведал. Рэнсом понял, что до сих пор встречался лишь с нерешительными, неполноценными грешниками. Это существо было цельным. Такое крайнее зло вышло за пределы выбора, в те пределы, которые как-то жутко похожи на невинность. Этот был за пределом греха, как Зеленая Королева была за пределом добродетели.

Он молчал и улыбался не меньше двух минут. Рэнсом шагнул вперед, сам не зная, что собирается делать, но споткнулся и упал. Почему-то встать было трудно, и, едва поднявшись, он снова потерял равновесие и снова упал. На миг он погрузился во тьму, где грохотал какой-то поезд. Потом золотое небо и пестрые волны вернулись на место, и он понял, что потерял сознание, а теперь лежит на земле и рядом никого нет.

Пока он лежал, еще не в силах пошевелиться, он вспомнил, что у старых философов читал, будто одна из худших пыток в аду – лицезрение дьявола. Он-то думал, что это причудливая выдумка; а ведь даже дети разбираются в этом лучше – любой ребенок знает, что бывает лицо, на которое просто нельзя смотреть. Дети, философы и поэты были правы. Над миром склоняется Лицо, видеть которое – величайшая радость; и в бездне нас поджидает лицо, увидеть которое – безвозвратная гибель. Человек выбирает свой путь из тысяч и тысяч, но любой из них приведет либо к блаженному, либо к гибельному лику. Рэнсом увидел лишь слепок или слабый призрак лика из бездны – и все же не был уверен, что останется в живых.

Наконец он поднялся на ноги и отправился искать это, чтобы предотвратить его свидание с Королевой или хотя бы присутствовать при нем. Он не знал, чем сможет помочь, но понимал яснее ясного, что именно ради этого он и послан. Тело Уэстона, достигшее Переландры в космическом корабле, – орудие, как бы мост, по которому на планету проник кто-то иной, то ли высшее и первичное Зло, которое на Марсе называют гнилым эльдилом, то ли один из его приспешников, разница не так уж важна. Рэнсом просто дрожал и все время спотыкался. Он понять не мог, как же после такого ужаса вообще способен и двигаться, и думать; так на войне или в болезни мы впервые понимаем, как много можем перенести. Мы говорим: «Я сойду с ума!», «Я умру», – но сохраняем и жизнь, и разум и выполняем свой долг.

Погода изменилась. Земля, по которой он шел, колебалась, как волна. Небо побледнело, оно было скорее бледно-желтым, чем золотым; море потемнело и стало почти бронзовым. Раза два Рэнсом присел отдохнуть. Он продвигался вперед очень медленно и лишь через несколько часов заметил на горизонте две человеческие фигуры. Земля тут же вспучилась, они исчезли из виду, только через полчаса он добрался до того места, где стояло тело Уэстона, удерживая равновесие с ловкостью, для былого Уэстона невообразимой. Оно говорило с Королевой, она слушала и, к огорчению Рэнсома, не обернулась к нему, не поздоровалась, даже и не заметила, как он подошел и сел на мягкий мох.

– Да, мы растем, – произносила оболочка. – Растем, когда слагаем стихи о том, чего нет; о том, что могло быть. Если ты отвергаешь это, не отвергаешь ли ты предложенный тебе плод?

– Я не от поэзии отказываюсь, – сказала она, – а только от этой одной истории, которую ты вложил в мой разум. Я могу сочинять истории про Короля и про наших детей. Я могу придумать, что рыбы летают, а звери плавают в море. Но если я сочиню историю о жизни на Твердой Земле, я не знаю, как быть с заповедью Малельдила. Я ведь не могу придумать, будто Он Сам изменил Свою волю. А если я придумаю, будто мы живем там вопреки Его запрету, то я как бы сделаю море черным, воду – непригодной, воздух – жалящим. И вообще, я не понимаю, какой прок в таких мыслях.

– Ты станешь старше, мудрее, – ответило тело Уэстона.

– Ты это точно знаешь?

– Конечно, – отвечало оно. – Именно так женщины в моем мире становятся сильными и красивыми.

– Не слушай его, – сказал Рэнсом, – отошли его, забудь о нем!

Она впервые обернулась. С тех пор как он видел ее, лицо ее стало чуть-чуть иным – не печальней и не встревоженней, и все-таки было в нем какое-то легчайшее сомнение. Однако она явно обрадовалась, хотя и удивилась, а первые ее слова объяснили, почему она не поздоровалась сразу, – видимо, она не представляла себе, как можно вести разговор с двумя людьми. Когда они заговорили втроем, она часто терялась – она не умела ловить две реплики или быстро переводить взгляд с одного собеседника на другого. Иногда она слушала только Рэнсома, иногда – Уэстона, но обоих сразу – никогда.

– Почему ты начал говорить прежде, чем он закончил? – спросила она. – Что вы делаете там, у себя? Вас ведь так много, и больше двоих собирается часто. Вы разговариваете по очереди? Или вы умеете слушать сразу многих? Я не умею, я еще слишком молода.

– Я вообще не хочу, чтобы ты его слушала, – сказал Рэнсом. – Он…