Теплица - Брайан У. Олдисс Страница 60

Грен осел у входа в пещеру и застыл на коленях, упершись ладонями в острый гравий.

Его восприятием завладел полный хаос. Картины громоздились, подобно дымке, танцуя и изгибаясь в его сознании. Он видел растущую вокруг стену, сложенную из крошечных клеток, липкую, словно пчелиные соты. Если бы у него была и тысяча рук, он бы все равно был бессилен оттолкнуть эту стену, спихнуть ее обратно вниз; пальцы быстро покрывались затруднявшим движения клейким сиропом. И теперь стена клеток нависла у него над головой, постепенно опускаясь. Лишь одно отверстие зияло в ней. Выглянув из него, он видел чьи-то тоненькие фигурки, далеко-далеко. Одной из них была Яттмур, стоявшая на коленях, жестикулируя и плача, оттого что он не мог пробиться поближе к ней. Другие фигурки, судя по всему, были толстячками. Еще в одной Грен узнал Лили-Йо, предводительницу прежнего племени. И еще в одной — скорченное, жалкое создание! — он признал самого себя, безжалостно вырванного из собственного убежища.

Мираж сгустился, перемешиваясь, и пропал вовсе.

Грен оперся спиной о стену, сполз по ней, и клетки вокруг начали лопаться, выталкивая из себя, подобно отвратительным маткам, скопище ядовитых тварей.

Наполненные ядом создания обернулись жадными ртами, глянцевито-блестящими коричневыми ртами, выплевывавшими звуки и слова. Они вторглись в его сознание, обретя голос сморчка. Они навалились со всех сторон — так быстро и неудержимо, что поначалу не их смысл, но причиненный ими шок обрушился на него. Грен хрипло закричал, да так и хрипел не останавливаясь, пока не разобрал, что в голосе сморчка звучит не столько жестокость, сколько сожаление; Грен постарался унять колотившую его дрожь и прислушаться к словам.

В зарослях Нейтральной Полосы, где обитает мое племя, нет созданий, подобных вам, людям, — рассуждал сморчок. — Там нашим уделом была жизнь за счет простых растительных существ. Ни одно из них не имело мозга; мы служили им мозгом. С тобой все было иначе. Я слишком долго блуждал в поразительных дебрях древнего мусора, сохранившихся в бессознательной части твоего разума.

Я увидел в тебе так много потрясших меня вещей, что совсем позабыл, кто я и чем занимаюсь. Ты пленил меня, Грен, — точно так же, как пленил тебя я.

И все же настало время, когда я должен вспомнить о своей истинной природе. Я питался твоей жизнью, чтобы сохранить и напитать собственную; это моя функция, мой единственный способ выживания. И ныне я достиг последнего рубежа, ибо наступило время моей зрелости.

— Я не понимаю, — выдавил Грен.

Передо мной лежит выбор. Вскоре я должен буду разделиться и выпустить споры; это система, с помощью которой я размножаюсь, и я мало могу контролировать ее. Я мог бы рассеяться, разделиться прямо здесь, надеясь, что мой отпрыск как-нибудь сумеет выжить на этом пустынном склоне, вопреки дождю, и льду, и снегу. Или же… я мог бы перейти к другому, новому хозяину.

— Но не к моему ребенку!

Отчего бы и не к нему? Ларен для меня — единственный выход. Он юн и свеж; контролировать его будет гораздо проще, чем тебя. Воистину, он еще слишком слаб, но вы с Яттмур будете приглядывать и ухаживать за ним, пока он еще не способен самостоятельно заботиться о себе.

— Нет, если это будет означать заботу и о тебе тоже!

Еще прежде, чем Грен закончил говорить, на него обрушился удар, сотрясший самый его мозг, заставивший его скорчиться у стены пещеры в приступе невыносимой боли.

Ты и Яттмур ни в коем случае не оставите младенца. Ты это знаешь, и я прочел это в твоих собственных мыслях Кроме того, я ясно вижу: если возникнет хоть слабая надежда выбраться отсюда, уйти подальше от этих жалких пустых нагромождений камня к залитым светом плодородным землям, вы уйдете. Это входит также и в мои планы. Время не терпит, человек; я должен действовать в соответствии с необходимостью.

Зная каждую струнку твоего тела, я сочувствую твоим страданиям, но вся твоя боль остается для меня пустым звуком, если противопоставить ее моей собственной натуре. Мне необходим свежий, желательно неразумный хозяин, который быстро отнесет меня назад, в залитый солнцем мир, где я смогу высеять споры. Итак, я избрал Дарена. Это будет наилучшим решением для моего собственного наследника, не так ли?

— Я умираю, — застонал Грен.

Нет, еще не умираешь, — гнусаво отвечал сморчок.

В дальнем углу пещеры толстячков сидела Яттмур, сонно склонившая голову. Зловонный воздух, неумолчная путаница голосов, шум дождя снаружи — все это вместе притупило ее сознание. Она дремала, и Парен спал рядом, на груде сухой листвы. И хозяева пещеры, и гости поужинали почерневшим «кожистым пером», полуприготовленным, полусожженным на чадившем костре. Даже ребенок проглотил несколько кусочков.

Когда потерявшая всякое соображение от страха и горя Яттмур появилась у входа в пещеру, люди-толстячки пригласили ее войти, воззвав: «Зайди к нам, милая бутербродная дама, выйди из дождящей мокроты, где падают облака. Приди, и мы вместе пообжимаемся, чтобы сделать тепло без воды».

— Кто эти незнакомцы? — Яттмур с подозрением оглядела восьмерых горцев, ухмылявшихся и подпрыгивавших вверх-вниз при виде нее.

Вблизи они казались грозными страшилищами: головы вытянуты и больше человеческих, бугрящиеся плечи, подобно воротникам, окружены торчащим в стороны длинным мехом. Поначалу они сбились вместе, прячась за толстячками, но вскоре окружили Яттмур, оскалив зубы и перекрикиваясь в гнусной пародии на речь.

Лица горцев показались Яттмур самыми страшными, какие ей только приходилось видеть. Выступающие вперед челюсти, низкие брови; подвижные носы и короткие желтоватые бороденки; уши торчали из спутанного короткого меха, словно свернутые ломти сырой плоти. Совершая быстрые и беспорядочные движения, горцы, кажется, ни на мгновение не могли остановить смену выражений на своих лицах; за их серыми губами то и дело проступали длинные и острые ряды зубов, со всех сторон летели вопросы: