Вольер - Алла Дымовская Страница 60

Обратно на Землю тянуло его страшно. С одной стороны – за чем же дело стало? Нырнул в Коридор, и вот тебе Большое Ковно, постоялый двор «Кяхта» – милый приют, разворот Ливонской панорамы – за ним кафе‑де‑кок «Оксюморон». Каждый день решался Тим сказать своим спутникам, дескать, постранствовали и хватит, нечего занятым людям на «Альгамбре» досаждать. Но не говорил. Уже химическую таблицу рядов «со стандартными обращениями» успел наизусть выучить – железо‑то, оказалось, никакое не разное, а всего‑то называется таково один из элементов, имя которым вместе металлы, и соединений их сотни тысяч. Здешние «сервы» и вовсе не железяки, гипероновые производные – то, из чего они сделаны, но о производных понимать ему получалось пока чересчур уж сложно. Зато вводный курс естествознания прочел вдоль и поперек, спроси – с любой страницы, хоть с начала, хоть с конца. И про закон тяготения, и о четырех состояниях материальных тел, и о забавном опыте Торричелли с лошадьми и полым шаром. Своим умом сообразил про «квантокомб» не до конца, но важное – гравитационный квантовый комбинезон как раз от этого самого поля тяготения и включается. И все же главного он не нашел. Не отважился. Не осмелился. Хотел произнести здешнему смотрителю это слово, но не смог. Все же смотритель был чужой, не то что ворчливый, но и предобрейший Медиан. А слово то было Вольер. Без него Тиму казалось – не может он двинуться дальше. Если уж на землю, то чтобы узнать о себе до конца. Даже если конец этот выйдет на поверку куда хуже любого Коридора.

Сколько бы он еще просидел на «Альгамбре», неизвестно, наверное, выдал бы себя. Если бы на пятый день этого сидения не зашла к нему Вероника. Нарочно или случайно, но однажды вечером по здешним часам попросилась к нему «для задушевной беседы». Это такой разговор, когда каждому дозволено говорить что угодно про себя, а прочие остальные, если согласны, то слушают. И Тим тоже стал слушать. Все равно от книжных строчек у него крапало и рябило в глазах, а спать никак не хотелось – надо было дождаться восхода зеленоокой гостьи‑земли, без этого ему ложиться нельзя.

Вероника, правда, ничего душевного ему не открыла, все больше восхищалась – какой Тим чудный и как жаль, что на Луне ему сочиняется скверно. Она переливала слова, будто из одного прозрачного сосуда в другой, они текли и текли, но не убаюкивали, напротив. Приводили Тима в некоторое телесное смятение. Он ощущал одновременно острое возбуждение и нескромную обнаженность всех внешних чувств, в особенности зрения и обоняния, и направлено его внимание было на единственный достойный в комнате предмет – на тоненькую Веронику в волнах розовато‑сиреневого пламени, которое вот‑вот улетит и оставит ее – какой? Об этом Тиму становилось жарко думать. Руки ее чертили неопределенные фигуры, разрезали воздух на колеблющиеся струйки, будто крылышки непоседливой стрекозы в летнем мареве, и он вспоминал, какой сокровенной теплотой полны эти руки, и как, наверное, хорошо просто прикоснуться к ним. А еще лучше к пепельным волосам, распустить их из сетки переплетенных, синеватых бусин. Нет, руки все же лучше. Тим предался мечтаниям и голосу, взмахам и переливам. Когда нечто отдаленно похожее испытывал он с Аникой, то там было иное. Там трепетало его сердце, а здесь – его тело… Вдруг волна, неведомая и горячая, будто бы поднялась внутри него. Тима подхватило, безудержно завертело и понесло, и вот спустя уже совсем неделимый от краткости миг он рухнул на подгибавшиеся колени, поймал в вышине порхающие пальчики и прижал их к своей растаявшей как по волшебству груди.

…когда бы ваши бережные руки

Смогли объять смятенный, бренный мир,

Он не распался бы от холода и страха.

Пустой души обманчивые звуки

Развеяв мановеньем средь светил,

Явили вы ту часть земного праха

Из коей я навеки создан был…

Он не знал происхождения доброй половины слов, он подражал недавно слышанному и черпал в этом подражании, но все равно это были только его слова и более уже ничьи. Впервые, не ведая о том, Тим произносил любовные, лирические строки: они били навылет и наповал, плачущая им в такт Вероника шептала одно и то же по бесконечному кругу, будто бы и она зависла в «гиберниевом кольце», которое покинуть ей никак не удавалось:

– Это вы мне? Это для меня? – и плакала снова и снова все то время, пока он читал.

А когда, выдохшись, он закончил и освободился окончательно, то робко попросил, все еще сжимая ее плененные пальцы:

– Милая Вероника, мне надо выбраться отсюда, – она так скоропалительно произнесла бесчисленные «да, да, да…», что у Тима хватило решимости и на остальное: – Ведь вы мне поможете? Поможете? Я должен узнать, непременно должен.

– Конечно. Я вам помогу. Кому же, как не вам. Я помню, вы любить другую. Но ваше творенье обо мне… время, я знаю, бывает разным. И верю, когда‑то настается мое, – Вероника сморщила носик, такой маленький, что казалось – ему приходится отвоевывать свое место на прелестном, излишне утонченном лице. Потом глубоко вздохнула, будто проглотила нечто неприятно горькое. – Чем я смогу сделаться для вас?

Тим шагнул в пропасть:

– Мне нужно узнать все о Вольере, – ничего не произошло. Ни вскриков, ни громов, ни убийственных молний. – Мне нужно узнать все. С самого начала.

– Ах, как это хорошо. Вы обратились по разрезу. Нет, ах! По адресу! – она, кажется, обрадовалась, к величайшему изумлению Тима. – Мы все ехать прямо отсюда в мой дом. Он есть возле города Рима.

– А нам надо туда? – на всякий случай уточнил Тим.

– Да, в естественности. Если вы хотите с самого начала, – уверила его Вероника.

Он хотел. Он готов был бежать сейчас же. Невзирая ни на какие Коридоры. И он без обиняков сказал ей об этом.