Вечность во временное пользование - Инна Шульженко Страница 6

Если это были кролики – а их имелось множество и самых разных, – они оказывались большими, почти по плечо самому мистеру Хинчу, а роста он немалого, и чем-то напоминали кенгуру. Длинные тела – а ещё уши! – мускулистые лапы на невидимых шарнирах – все суставы движутся, придать зверю можно любую позу.

Доминик любил, чтобы именно они сидели, свесив длинные ноги вниз, на всех возможных поверхностях: на столешнице буфета, и на викторианском диванчике в розочках, и в плетёном из конского волоса кресле, добытом на сельском аукционе, где распродавали диковинное имущество почившего собирателя редкостей.

Для своих зверей, насекомых, птиц или грибов, в которых имелось множество викторианских характерных черт и линий, мистер Хинч всегда использовал только аутентичный текстиль, из которого прилежно кроил и вручную сшивал детали длинных ли ног и спинок, лап и животиков, крылышек и головок, ушей и хвостов.

Он обходил своих снабженцев тканями раз в месяц, посвящая этому занятию оба выходных целиком. За годы диковинного художника узнали торговцы всех блошиных рынков и барахолок города, антикварных магазинов и галерей. Некоторые из них оставляли для него даже самые крошечные обрезки старинных тканей: и миллиметровый кусочек чёрного индийского газа, блестящего и отражающего свет снопами, и дюймовый квадратик нежно-розовой шёлковой тафты, оставшийся от подвенечного платья XVII века, – само платье важно прошествовало в музей. Невозмутимо расплачиваясь, внутренне он трепетал от нетерпения увидеть бесценные сокровища, ждавшие воплощения и перерождения. Но для этого было утро понедельника. Всё, как по волшебству, обретало жизнь в пухлых ручках мистера Хинча, в его гибких проворных пальцах: газ сгустится в глаз для птички, клочок тафты превратится в младенчески розовеющую щёку спящего, свернувшись клубком, лисёнка.

Теория мистера Хинча сводилась к тому, что любой человек, хотя бы единожды оказавшийся с красотой нос к носу без помех, уже не сможет не искать её всю оставшуюся жизнь.

Поэтому в своём роде таков был годами длившийся эксперимент. И, насколько мистеру Хинчу было известно по тем нескольким всегда приходившим к нему зевакам, стоило им очутиться в Париже, этот шаг в графитовый куб его магазина становился некоей таинственной прививкой мощнейшего действия, и вчерашние разини в затрапезных джинсах и заляпанных фастфудом футболках являлись к нему при полном, старательном параде, чтобы поведать о своих поисках красоты, даже когда они, бедолаги, вовсе не умели выразить свои мысли: в этом вопросе мистер Хинч прекрасно понимал мычание каждого.

Однажды за столик перед кафе наискосок от «Мистического цветка» уселся молодой человек, одетый безупречно даже по строжайшим меркам мистера Хинча. Он вряд ли бы долго разглядывал его, однако что-то в облике или поведении праздного гуляки притягивало его осторожный искоса взгляд.

Светлый полотняный костюм, шёлковая тишотка, отличные бежевые мокасины, по последней моде борода лопатой и высоко зачёсанный вверх чуб – юноша производил впечатление богатого не без претензий бездельника, шляющегося по летнему Парижу в поисках приятных приключений. Вот он белозубо сделал заказ строгому официанту, вот – ловко свернул сигарету, и по улице поплыл вишнёвый запах голландского табака. Официант поставил перед юношей два узеньких бокала, откупорил бутылку шампанского. «Кого-то ждёт», – подумал мистер Хинч и потерял интерес к красавчику, продолжив опрыскивать из пузатенького сосуда в серебряной оплётке затосковавшие без влаги цветы.

– Мистер Хинч! – услышал он негромкое за спиной и обернулся.

Молодой человек, держа в руках оба бокала, стоял перед ним, стройный и прекрасный, светловолосый и ровнокожий, тёмные зелёные глаза щурились в улыбке, длинный тонкий нос немного морщился – милая гримаса преодолеваемой застенчивости.

– Мистер Хинч! – повторил юноша. – Вы позволите?

– Позволить, сударь, что именно? – Доминик склонил львиную гриву и посмотрел на юношу поверх стёкол пенсне.

– Выпьемте со мной! – взмолился молодой человек. – С вашего позволения, я всё объясню!

Всё ещё не принимая протянутого и ждущего бокала (Пузырьки взлетают в небо, как прозрачный бисер – душа шампанского отлетает! Надо запомнить и применить где-нибудь, – замечает себе Доминик), мистер Хинч видит эту сцену немного со стороны: узкая улица города, что в летнюю жару обретает черты едва ли не курортного приморского, непрерывно белые стены элегантных зданий с закрытыми от солнца ставнями, полдень, сейчас повалят обедать служащие из всех окрестных контор. И они с этим игрушечным дровосеком, нелепые бокалы с шампанским, за спиной мальчика дымит оставленная им в пепельнице самокрутка… Этот спектакль должен срочно прерваться.

– Объясняйте в двух словах.

– Четырнадцать лет назад я был у вас! С мамой!

И мистер Доминик Хинч понимает всё.

– Пойдёмте внутрь, – говорит он, прерывая всякую суету, и кричит в сторону кафе протирающему столики официанту: – Жан, я расплачусь!

– Конечно! – поднимает бровь заинтригованный Жан.

Они входят внутрь.

Юноша в состоянии, близком к экстатическому, замирает в дверном проёме, не давая войти поднявшемуся за ним мистеру Хинчу, довольно-таки грубо тот подтал кивает его в спину. Спина раскалённая, твёрдая и живая. Доминику кажется, что отпечаток его ладони остался там, под футболкой – но почему?

Он забирает свой бокал из пальцев юноши, пересаживает одного из кроликов с дивана и жестом приглашает гостя располагаться.

Тот одним глотком осушает шампанское и без сил падает на указанное ему место.

– Итак, – произносит мистер Хинч.

Взгляд юноши восторженно плавает по графитовому кубу, любуется дымными отражениями в чёрном потолке. Молодой человек сладострастно вдыхает влажный аромат сотен цветов вокруг, ласкает взглядом деревянные фигуры на буфете, улыбается бабочкам с вышитыми крестиком сборчатыми крыльями, и наконец поднимает полный обожания взгляд на мистера Доминика.

– Мне было восемь лет, когда мы с мамой приехали в Париж на день рождения её сестры.

– Приехали откуда?

– Из Ла-Рошели. – Он смотрит на мистера Хинча, как бы ожидая поощрения продолжать.

– Как вас зовут? – спрашивает тот.

– О, простите! – юноша вскакивает и слегка кланяется, не решаясь протянуть руку. – Меня зовут Жан-Люк!

…Конечно, Жан-Люк: длинные мамины глаза, узенькое лицо, долгоносик Жан-Люк! Доминик смотрит в переносицу своего визави и словно бы входит в тот день, такой же летний, только ещё более раскалённый, чем сегодняшний. Он как раз решил занести цветы с тротуара внутрь – они просто погибали от июльского пекла, скручивая лепестки, как истеричные женщины заламывают руки под немыслимыми углами.

Сам он давно взмок в батистовой тончайшей рубахе, опавшим парусом болтавшейся на нём, и с утра проклял плотный шёлк своих тёмных щегольских брюк. Летом в Париже можно жить, только если наконец проведут море! Раздражённо бормоча, мистер Доминик сосредоточенно таскал вёдра и ведёрки внутрь, с радостью вдыхая остуженный кондиционером воздух куба.