Испытание временем - Виталий Храмов Страница 58

Посмотрел на белое пятно солнца, что едва пробивалось сквозь марево свинцового неба. Снег будет к вечеру. Укроет павших как саваном. До весны. А нам – прошхериться дотемна. А там видно будет. Не впервой, авось, из окружения выходить.

Посчитал замершие гробы танков. Из спортивного интереса. Шесть. С моим. А вон вижу и наш броневик БА-10. Двери – распахнуты. Башня набок. Стоит на пепелище, как памятник.

Итак, шесть. Хотя, что там, за пепелищем села – не вижу. Там ещё были, у наших, пушки. Могли ещё набить.

Хотя какая разница? Шесть или шестнадцать? Ясное одно – даже если румыны и прорвались, далеко они не уйдут. Как боевая единица из расчётов штабов противоборствующих сторон это подразделение румынской армии исчезнет. И продолжительность их одиссеи зависит только от наличия у нашего комфронта, генерала Рокоссовского, загонщиков. Той же конницы. Рокоссовский же командует нашим фронтом? По-моему, так. Да и этот гамбит с мешком окружения со специально оставленной прорехой – хитро. В его стиле.

А может, свалить сегодня ночью из доблестных рядов непобедимой штрафной роты, найти генерала, спросить в лоб: «Помнишь меня?»

Смешно. Вспомнит ли он командира полка самоходок, которому вручал знамя? Сколько у него было таких протокольных мероприятий? Запомнит ли он? По себе сужу – такие протокольные процессы в памяти не задерживаются. Идею записываем в раздел бредовых.

Мои соратники наконец-то перестали брехать. Поражение потерпел библиотекарь. Иначе и быть не могло, он же интеллигент! Егор – не интеллигент, он не может стерпеть, смолчать. Он и довел толстого до того, что библиотекарь решил отмалчиваться. А молчащего толстяка и Егору стало неинтересно подкалывать.

– Что решил, командир? – спросил Егор. До меня решил докопаться?

Я покачал головой. Боец нахмурился.

– Тут будем сидеть или прорываться будем?

Опять качаю головой. Тыкаю пальцем в землю. Ещё больше хмурится. А ты думал, я там точку прорыва искал?

– И долго? – опять спросил Егор.

Я ткнул в солнце, провел рукой на запад.

– До вечера? А ночью?

Я пожал плечами. Там видно будет. Вполз под танк, на расстеленную румынскую шинель, ещё одной накрылся. Ждём. У моря погоды. Идти нам некуда. К своим не прорваться. И где они – свои? Что от роты осталось? А к другому подразделению выйдем – дезертирами посчитают. Мы и так штрафники. Куда дальше-то?

Пригрелся – уснул. Как тот дембель – опытный, быстрозасыпающий.

Вечер не принёс изменений. И слава богу! Не принёс и идей. Ни в мою голову, ни в головы моих соратников. Егор опять стал тиранить толстого. Тот изредка огрызался.

Замёрзли, как бобики. Как стемнело, покинули надёжную, но стылую крышу танка, заново откопали обвалившийся пулемётный окоп. Повалил снег. Так и лежали втроём, тесно прижавшись друг к другу, закутавшись в шинели убитых нами румын. Есть хотелось, но рот открывать не хотелось – больно.

Казалось, что от холода не уснёшь. Уснёшь. Ещё как уснёшь! Проснёшься ли? Вот в чём вопрос.

Когда меня стало морить, выбрался из уютного и хоть как-то тёплого шалаша, что мы соорудили из винтовок, вбитых штыками в землю, и шинелей румын, пошёл побродить по округе. С ножом в руках. Не таскать же пулемёт? И от румынских винтовок понтов нет. Автоматов или даже пистолетов у нас не было. И свои – автомат и пистолет – я утопил. Растяпа!

Переходил от одного белеющего холмика к другому. Мародёрствовал. Шинели уже не снимешь – тела окоченели. Как брёвна. Пистолет искал. Не нашёл. Плохо. Это у немцев с короткостволами богато. У каждого унтера, каждого пулемётчика, миномётчика. А тут даже миномётчики были с карабинами. Зато патронов и гранат набрал. Еду у трупов не брал. И личные вещи не трогал. Зачем они мне? Смертнику?

К дороге тоже не лез. Там, даже ночью, продолжалось скорбное шествие. Как будто какая-то бесконечная похоронная процессия. В мою сторону не стреляли – и то хорошо. По этой же причине к селу не удалось близко подойти. И в окопы штрафников не сунулся. Вдруг там румыны решили прикорнуть? Шум мне не нужен.

Вернулся к подбитому мной танку. От него отталкиваясь, нашел своих соратников. Пощупал – живые. Спали. Дети. Чисто дети. Подстелил себе под пятую точку ком шинели, укрылся сразу двумя, сел по-турецки, стал протирать патроны найденной байковой тряпкой. Из нее бывший хозяин планировал портянки сделать? Будет ветошь.

В прореху штанов быстро проник холод. Не получится по-турецки сидеть. Встал на колени, зад положил на пятники сапог. Так теплее, но долго так не усидишь – ноги затекают.

Снарядил ленту до конца, зарядил пулемёт. Его бы вычистить. И смазать. В темноте? На морозе? Под снегом? Авось вытянет.

Растолкал Егора. Промычал ему что-то. Он кивнул, натёр лицо снегом. Сел. Потом встал и пошёл по третьему кругу мародерничать многострадальные тела румын. А я забрался на его, пригретое, место. Обнял ледяной пулемёт. И мгновенно уснул.

Так больно и так неприятно! Зачем вы меня тормошите! Идите вы все на… И в…

– Дед, вставай! Румыны! К нам идут!

– К бою! – прохрипел я.

Но проснулся не сразу. Последовал примеру Егора – зачерпнул снега, натёр лицо колючим ледяным наждаком, что даже не думал таять при контакте с кожей. Я – хладнокровный зомби? Похоже на то. Осторожно открыл рот, сунул туда снега. Терпимо. Значит, обошлось. Заживёт. Снег был со вкусом мертвятины, пороха, взрывчатки и выхлопных газов. Мерзость. Хотел выплюнуть – застонал в голос – больно. Лошадь дал мне флягу. Толку – вода в ней замёрзла, как ни тряси.

Проснулся. Только начало сереть небо на востоке. Снег продолжал падать. Не густо, так, мелким инеем, носимый порывами легкого ветерка, почти невидимый в сереющем рассвете. Ещё подморозило. Вздохнул. Мы – выжили. Ещё одну ночь. Надо выжить ещё и день.

Что там утро принесло? Румыны. Три человека шли от дороги в нашу сторону, внимательно осматривая тела.

– Сидите тут! – говорю своим.

Беру пулемёт и ползком, раздвигая руками снег, ползу под танк. Ползу бесконечно долго. Вот и вонючий, стылый, и уже безопасный танк.

Выставляю ствол меж катков. Один из румын это заметил. Закричал, припадая на колено, вскидывая винтовку. Двое других последовали его примеру.

Стреляю короткую им под ноги. Залегают.

– Идите на буй! – кричу. И стенаю – рот опять свело судорогой боли.

Стреляю опять короткой. Перед лицами румын взлетают фонтаны снега и мёрзлой земли. В меня тоже стреляют. И не только эти. От дороги бежит цепь солдат.

– На буй! – опять кричу, наплевав на боль.

И ещё раз укладываю перед их лицами пули. Не понимают. Прочерчиваю цепочку фонтанчиков меж двух румын. Оглядываются. Доходит? Отделяю фонтанчиками снега ещё одного. Дошло, что не убить вас хочу, а прогнать?