Чистилище - Геннадий Марченко Страница 58

Такой вот батюшка, который ещё умудрился как-то заговорить занывший зуб простой молитвой, приложив к моей щеке свою тёплую ладонь. Как тут не поверить в силы небесные?!

– А ты крещёный? – спросил меня однажды отец Илларион.

– Да, только не с младенчества.

Это было правдой, при отце-офицере, без пяти минут коммунисте, крестить новорождённого было плохой идеей, хотя бабушка и настаивала. Крестился я уже в армии, таинство совершил наш батальонный батюшка, отец Филарет, окунув помимо меня в холодные воды Аргуна ещё двоих ребят.

– А крест носишь?

– Был у меня на шнурке серебряный образок с Георгием Победоносцем, ещё в СИЗО конфисковали.

– Тогда держи. – Запустив руку куда-то в недра ватника, он извлёк оттуда простенький, но с любовью вырезанный деревянный крестик на обычном шнурке. – Носи и веруй, что Господь не оставит тебя в скитаниях твоих.

– Спасибо, отец Илларион! – от всего сердца поблагодарил я, надевая распятие.

К середине января я уже более-менее вжился в лагерную действительность. Исподволь посещала мысль, что не так уж и плохо оттянуть весь срок таким макаром, работая грузчиком при ремзаводе и общаясь с интересными собеседниками – отцом Илларионом и Олегом Волковым. Но оказалось, урки обо мне помнили и были в курсе моего времяпрепровождения. Наверное, кто-то из наших проболтался, из тех, с кем я выходил на смену.

– А ты, слухи ходят, с попом спелся? – заявил мне однажды Туз, ковыряя спичкой в зубах.

– Почему сразу спелся? – осторожно возразил я. – Захаживаю к нему в столярку, общаемся. Чего ж не пообщаться с умным человеком…

– А мы, значит, тебя не устраиваем, умишком не доросли, – скорее констатировал, чем спросил урка.

М-да, как-то я поторопился с ответом, этим ребятишкам только дай повод прицепиться к любому неосторожно сказанному слову. А в следующий миг меня затопила злость и к себе, и к Тузу, и вообще ко всем блатным, кучкующимся в нашем бараке. Какого хера я тут перед ними прогибаюсь?! В Бутырке не испугался блатарей сразу поставить на место, что ж тут-то, очко заиграло? Потому что их больше, ежели тот же Туз клич кинет по баракам и всем скопом они меня уделают? И сколько так терпеть? Дальше-то, почуяв слабину, они только больше наседать станут. «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас», – пел когда-то Макар. И хотя с его последними высказываниями после 2014-го я не всегда согласен, в песнях он частенько выдавал умные мысли.

– Слушай, Туз, у вас свои интересы, у меня свои, – стараясь говорить ровно, ответил я. – Я к вам не лезу, и вы меня не трогайте.

– А то что? – вроде как лениво поинтересовался урка, не вынимая спичку изо рта.

– Плохо будет.

И, ничего более не говоря, я отправился к своей шконке. К слову, науськанный рассказом Иллариона, я взял в лагерной библиотеке «Войну и мир», которые в прежней жизни так и не удосужился прочитать полностью, и сейчас намеревался продолжить чтение с заложенной накануне вечером третьей главы.

«Вечер Анны Павловны был пущен. Веретёна с разных сторон равномерно и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой сидела только одна пожилая дама с исплаканным, худым лицом, несколько чужая в этом блестящем обществе, общество разбилось на три кружка. В одном, более мужском, центром был аббат; в другом, молодом, – красавица княжна Элен, дочь князя Василия, и хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости, маленькая княгиня Болконская. В третьем – Мортемар и Анна Павловна…»

Всё-таки слабовата лампочка, всего одна на весь барак, так через месяц и зрения можно лишиться. Хорошо бы скоммуниздить где-нибудь индивидуальную керосинку. Керосин в мастерских имелся, у меня там завязались неплохие отношения с мастером Семочко, уж бутылку он может отлить. Семочко ещё недавно был зэком, сев якобы за вредительство на производстве, но минувшей осенью вышло ему послабление, и он получил свободу. Однако уезжать отсюда по какой-то причине не захотел, остался на заводе вольнонаёмным. И не он один, кстати, по слухам, таковых было ещё несколько человек. Ну а что, нет у людей семьи, ехать не к кому, а тут вроде как и привыкли. У Семочко жена и дочь погибли во время его отсидки в Ухтпечлаге, утонули в Чёрном море на напоровшемся на подводные камни теплоходе, а с ними ещё под сотню человек. Тела так и не нашли, так что даже съездить на могилки поклониться некуда.

Тут ещё доморощенный поэт надрывался перед уголовниками, зарабатывая лишний кусок сухаря с парой глотков чифиря. Да и то не факт, что обломится. Прознали урки, что в наш этап рифмоплёт затесался, Костя Ерохин, который в прежней жизни в многотиражку стихи пописывал, и стали его доводить требованиями сочинить что-нибудь о тяготах жизни в неволе. Пообещали не бить, а иногда даже и подкармливать. На его месте, наверное, согласился бы любой, вот и сейчас Костя декламировал свой очередной опус. Причём декламировал с чувством, напоминая когда-то виденное в хронике выступление Андрея Вознесенского.