Гимн Лейбовицу - Уолтер Миллер-младший Страница 57

Тон Таддео многозначительно промолчал.

– Вы считаете, – сказал Голт, внезапно испугавшись, – что мы – не потомки Адама? Что мы не связаны с человечеством?

– Подождите! Я всего лишь выдвигаю предположение о том, что раса, жившая до Потопа, которая называла себя «людьми», незадолго до своей гибели создала «по своему образу и подобию» живых существ, предков нынешних людей – в качестве расы рабов.

– Даже если вы полностью отвергаете Книгу Откровений, то никакой здравый смысл не оправдает подобное усложнение!

По лестнице спускался аббат; он тихо остановился на нижней площадке, пораженно прислушиваясь к разговору.

– Да, так может показаться, – возразил тон Таддео, – если не принимать во внимание, как многое это объяснило бы. Вам известны легенды об эпохе Упрощения. Все они обретают новый смысл, если рассматривать Упрощение, как мятеж искусственно созданной расы рабов против своих создателей – на что намекают обрывочные свидетельства. Это также объяснило бы, почему в наши дни человечество настолько уступает древним, почему наши предки стали варварами, когда исчезли их хозяева, почему…

– Боже, помилуй этот дом! – вскричал дом Пауло, сойдя с лестницы. – Пощади нас, Господи, ибо не ведаем, что творим.

– Я знал, что этим кончится, – пробормотал ученый.

Старый священник надвигался на гостя, как воплощенная Немезида.

– Значит, мы всего лишь твари и порождение тварей, господин философ? Созданные богами, меньшими, чем Бог, и потому не идеальные – не по своей вине, конечно?

– Это всего лишь догадка, но она многое бы объяснила, – холодно ответил тон, не желая отступать.

– И многое бы оправдала, верно? Восстав против своих создателей, люди, без сомнения, справедливо убили тиранов, бесконечно злых сынов Адама.

– Я не говорил…

– Покажите мне это удивительное свидетельство, господин философ!

Тон Таддео торопливо порылся в своих записях. Свет мигал – послушники у ворота напрягали все силы, чтобы услышать разговор. Небольшая группа монахов-зрителей пребывала в состоянии шока, пока появление неистового аббата не рассеяло оцепенение и испуг. Монахи перешептывались; кто-то даже посмел хихикнуть.

– Вот, – объявил тон Таддео, передавая несколько страниц дому Пауло.

Аббат бросил на него яростный взгляд и принялся читать. Повисло тягостное молчание.

– Полагаю, вы нашли это в разделе незасекреченных документов? – спросил Пауло через несколько секунд.

– Да, но…

Аббат продолжил чтение.

– Мне, пожалуй, нужно укладывать вещи, – пробормотал тон Таддео. Монахи беспокойно переминались с ноги на ногу, мечтая незаметно ускользнуть. Корноэр о чем-то раздумывал в одиночестве.

Через несколько минут дом Пауло внезапно сунул записи Голту.

– Lege! ^[81] – грубо скомандовал он.

– Но что…

– Похоже, это фрагмент пьесы или диалога. Я уже видел его. Он про каких-то людей, которые создали искусственных людей-рабов. А рабы восстали против своих господ. Если бы тон Таддео прочитал достопочтенного Боэдулла, то знал бы, что автор классифицирует этот текст как «скорее всего, сказка или аллегория». Впрочем, зачем тону оценка достопочтенного Боэдулла, если он может вынести свою собственную.

– Но какого рода…

– Lege!

Голт с бумагами отошел в сторону. Пауло вновь повернулся к ученому и заговорил – вежливо, назидательно, решительно:

– По образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил…

– Я всего лишь излагал догадки, – ответил тон Таддео. – Свобода делать предположения необходима…

– И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его. И…

– …для развития науки. Если ограничить человека слепой верой и навязать ему иррациональные догмы…

– …заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла…

– …то в мире неминуемо воцарится то самое невежество, против которого якобы борется…

– …не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь.

– …ваш орден. Мы ни за что не одолели бы голод, болезни и рождение уродов, и даже за двенадцать веков…

– И сказал змей жене: знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло.

– …мир ни на йоту не изменился бы к лучшему, если бы каждая новая мысль подвергалась осуждению…

– Он никогда не был лучше и никогда не станет лучше. Он будет только беднее или богаче, печальнее, но не мудрее – до самого последнего дня.

Ученый беспомощно пожал плечами:

– Видите? Я знал, что вы оскорбитесь… А, какая разница! У вас все равно своя версия.

– Эта «версия», господин философ, повествует не о создании человека, а об искушении, которое привело к грехопадению. Не заметили? «И сказал змей»…

– Свобода строить гипотезы жизненно необходима…

– Никто не пытается вас ее лишить. И никто не оскорблен. Но использовать интеллект для удовлетворения своей гордыни и тщеславия, для ухода от ответственности – значит, есть плоды того же дерева.

– Вы ставите под сомнение мои мотивы? – спросил тон, помрачнев.

– Иногда я сомневаюсь в своих собственных. Я ни в чем вас не обвиняю, однако спросите себя: почему вы с восторгом строите такие дикие домыслы на столь шаткой основе? Зачем хотите дискредитировать прошлое, даже дегуманизировать предыдущую цивилизацию? Для того чтобы не учиться на ее ошибках? Или же вам ненавистна мысль о том, что вы идете чужим путем, заново открываете уже открытое? Так важно чувствовать себя «творцом»?

Тон прошипел проклятие.

– Этим документам следует находиться в руках сведущих людей… О, какая ирония!

Лампа затрещала и погасла. Дело было не в механической поломке: послушники перестали вращать ворот.

– Принесите свечи, – велел аббат.

Свечи принесли.

– Слезай, – сказал дом Пауло послушнику, сидевшему на стремянке. – И забирай с собой эту штуку. Брат Корноэр? Брат Кор…

– Господин, он только что пошел на склад.

– Ну так позовите его. – Дом Пауло снова повернулся к ученому и протянул ему бумагу, найденную у брата Кларета. – Читайте, сэр философ, – если разглядите текст в свете свечей!

– Эдикт Ханнегана?

– Читайте и радуйтесь своей драгоценной свободе.

В подвал вернулся брат Корноэр с тяжелым распятием, которое сняли с арки, чтобы освободить место для лампы.